Генрих Волков - Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)
И действительно, в военных кругах было известно, что барон Шиллинг производил опыты по зажиганию пороха под землей электричеством на дальних расстояниях. Большое впечатление на публику оказал эксперимент с так называемым "угольным светом": барон пропускал гальванический ток через кусок угля и, по свидетельству очевидцев, "свет этих горячих углей был так силен, что смотреть на него было трудно".
Легко можно себе представить, с какой жадностью накидывался Пушкин на такой ходячий кладезь познаний и премудростей, каким был барон.
Они проводили время в беседах, прогуливались в Кронштадт на "паровых кораблях". Шиллинг разворачивал перед воображением поэта картину грандиозных возможностей естественных наук и техники. И не под влиянием ли этих бесед слагались такие строки:
О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель...
С удивлением узнаем мы об увлеченности Пушкина естественными науками и математикой, о живом, все возрастающем с годами интересе к ним.
В его библиотеке хранилось два сочинения о теории вероятностей, в том числе книга Лапласа "Опыт философии теории вероятностей". Изучал он и французского физика Араго, интересовался "Парижским математическим ежегодником".
Академик М. П. Алексеев в своем фундаментальном труде "Пушкин.
Сравнительно-исторические исследования", приведя эти и другие факты, весьма обоснованно выдвинул предположение, что поэту была известна дерзновенная теория неэвклидовой геометрии Н. И. Лобачевского.
В 1827 году Пушкин записал: "Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии".
Чем вызвано это размышление поэта о необходимости вдохновения в геометрии? Почему именно в геометрии?
В то время, когда Пушкин писал эти строки, в Казанском университете уже была произнесена замечательная речь Лобачевского о "воображаемой геометрии". Это произошло 24 февраля 1826 года. Об открытии Лобачевского Пушкин мог узнать от И. Е. Великопольского, брата жены Лобачевского, с которым он встречался в первой половине 1826 года.
В 1833 году Пушкин приезжал в Казань, общался с профессурой университета и имел возможность получить новые сведения о Лобачевском и его научном подвиге. Известно, с другой стороны, что Лобачевский знал и любил произведения Пушкина, часто декламировал его стихи в семейном кругу.
Имеется у Пушкина и еще одно высказывание о геометрии, относящееся к тому же времени, что и первое: "Все, что превышает геометрию, превышает нас", - сказал Паскаль. И вследствие того написал свои философические мысли!"
Речь идет, в сущности, о взаимоотношении точных наук с поэзией и философией. I ема эта весьма оживленно обсуждалась в то время на страницах журналов публицистами и писателями. Новый век все явственнее заявлял о себе научными открытиями и техническими новинками. Научнотехнический и индустриальный прогресс наступал на патриархальную Россию. Математика, физика, механика завоевывали все большее признание, становились модной темой салонных разговоров. Интерес к ним со стороны молодого поколения, казалось, возрастал в большей степени, чем интерес к "изящным искусствам" и отвлеченным, метафизическим проблемам.
Таких людей, как Шиллинг, как Лобачевский, становилось все больше в России. Профессор В. В. Петров первый получил вольтову дугу и построил в Петербурге самую большую в мире гальваническую батарею напряжением в 1700 вольт. М. В. Остроградский открыл в 1828 году "знаменитое преобразование тройного интеграла в двойной". В. Я. Струве решил в 1827 году задачу измерения дуги меридиана. Э. X. Ленц сообщил в 1833 году о своем открытии "принципа обратимости процессов электромагнитного вращения и электромагнитной индукции". Б. С. Якоби годом позже известил об изобретении им электродвигателя.
В 20 - 30 годах начинают выходить несколько специальных журналов научно-технического и научно-популярного характера: "Горный журнал", "Журнал путей сообщения", "Инженерные записки". Знаменательно, что и литературные журналы, и альманахи считают теперь своим долгом отводить все больше места теме развития науки и техники.
Завязываются оживленные литературные дискуссии о взаимоотношении наук и искусств. Одна часть литераторов обеспокоена "нашествием интегралов" и вслед за Руссо видит в успехах технической цивилизации угрозу искусству, поэзии, нравственности. Другая, напротив, с энтузиазмом приветствует "плоды просвещения".
Горячо обсуждается вопрос: чему отдать предпочтение - точным наукам или искусству, какая из этих ветвей человеческого творчества оказывает большее влияние на прогресс общества, каково взаимоотношение между ними в прошлом, настоящем и будущем.
Дискуссии подогреваются широко известными в России теориями немецких эстетиков и философов, в особенности Шлегеля и Шеллинга. Теоретик немецкого романтизма Фридрих Шлегель провозглашал, что философия и поэзия ныне сливаются друг с другом, что всякое искусство должно стать наукой, а всякая наука - искусством.
Шеллинг создает целую концепцию взаимоотношения искусства и философии. В своих ранних работах он утверждает настоящий культ искусства, он доказывает, что именно искусству надлежит быть прообразом науки, что науки лишь следуют по путям, указанным искусством, что в будущем неизбежно слияние множества струй всех наук, включая и философию, в тот "всеобъемлющий океан поэзии, откуда они первоначально изошли". В более поздних работах Шеллинг, уточняя свои взгляды, даровал верховное преимущество уже не искусству самому по себе, а философии искусства.
Идеи эти находили в России как горячих сторонников, так и не менее горячих противников. "Любомудры" подхватили, сделали своим тезис о том, что поэзия и мысль неразлучно связаны, что поэзия должна быть мыслью, идеей. Д. Веневитинов, рано умерший талантливый поэт и музыкант, философ и математик, считал, что философия есть высшая поэзия, что "истинные поэты всех народов, всех веков, были глубокими мыслителями, были философами и, так сказать, венцом просвещения". Ему казалось, что русская поэзия мыслить еще не научилась, а потому он требует, например, "остановить нынешний ход" поэтической словесности, заставить ее "более думать".
Это мнение разделялось многими. Павел Морозов в "Вестнике Европы"
за 1824 год писал: "Опыты веков доказывают, что там, где воспитание имело главною целью изучение наук точных и основательных или, сколько можно, всеобщее изощрение всех наших умственных и нравственных сил, - там, говорю я, и науки изящные имели успехи более быстрые, более блистательные, более прочные, не подверженные прихотям непостоянного мнения или временного вкуса... Кажется, настает время торжественное для наук точных и в нашем отечестве... И у нас должны быть и будут свои Декарты, Лейбницы, Ньютоны"45.
"Московский вестник" - орган "любомудров" - ему вторил: "Наука всегда имела первое и решительное влияние на словесность у всех народов.
Мысль отражается в слове; чем зрелее и богаче мысль, тем зрелее и слово его, тем богаче содержание словесности. Следовательно, для того, чтобы показать вполне направление русской литературы, должно было бы обозреть современное состояние наук в нашем отечестве"45.
А цитированный уже Д. Веневитинов восклицал запальчиво, что "математика есть самый блестящий, самый совершенный плод на дереве человеческих познаний"45.
С противоположной стороны, со стороны "защитников лирики", раздавались ответные залпы. В "Вестнике Европы" появился весьма красноречивый отрывок из "Духа христианства" Шатобриана [Шатобриан Рене (1768 - 1848) французский писатель романтического направления.], где говорилось:
"Как ни тягостна эта истина для математиков, но должно признаться, что природа как бы воспрещает им занимать первое место в ее произведениях.
Исключая некоторых математиков-изобретателей, она осудила их на мрачную неизвестность, и даже сии самые гении изобретатели угрожаются забвением, если историк не оповестит о них миру. Архимед обязан своею славою Полибию [Полибий (205 - 123 до н. э.) - древнегреческий историк.], Ньютон - Вольтеру, Платон и Пифагор бессмертны, может быть, еще более как философы, законодатели, Лейбниц и Декарт как метафизики, нежели как математики. Даламберт [Даламбер Жан ( 1717 - 1783) - французский историк и математик], если бы не соединил в себе славы ученого с славою литератора, то имел бы участь Вариксона и Дюгамеля [Вариксони Дюгамель естествоиспытатели XVIII века.], коих имена, уважаемые в школах, существуют для света в одних похвальных речах Академических - и нигде более. Поэт с несколькими стихами уже не умирает для потомства, соделывает век свой бессмертным, переносит во времена грядущие людей, им воспетых на лире.
