Владимир Петров - Исаак Левитан
Особая эмоциональность восприятия и воплощения образов природы была тогда в той или иной мере присуща поискам и других живописцев. Более того, возрастание роли «сердечного смысла» пейзажей, художественного утверждения человеческих переживаний, роднящих с красотой мира, было общей важной тенденцией и музыки, и литературы 1880-х годов. Наиболее же близким Левитану среди его современников был Антон Павлович Чехов, ставший и личным другом художника. Они познакомились еще в конце 1870-х годов, когда оба были бедными студентами, постоянно встречались в Москве и, видимо, в Звенигороде, где некоторое время работал в больнице Антон Павлович. Но особенно задушевной стала дружба писателя и живописца с 1885 года, когда Левитан вместе с семьей Чеховых провел лето в подмосковной усадьбе Киселевых Бабкино близ Нового Иерусалима (туда же он приезжал на отдых и в два последующих года). Только что переживший тяжелый душевный кризис, доведший его до попытки самоубийства, Левитан нашел в семье Чеховых самое теплое, родственное отношение и помощь. Сохранилось немало воспоминаний о царившей в «поэтичном Бабкине» (слова Левитана) целительной атмосфере любви к природе, живому слову и искусству, о совместных чтениях стихов и сатиры Салтыкова-Щедрина, музыкальных вечерах, охоте и рыбной ловле, о веселых играх, организатором которых был неистощимый в своем остроумии Антон Павлович.
Близкими оказались Левитан и Чехов и в каких-то сокровенных основах мироощущения, и, соответственно, поэтики творчества. Эта близость ясно сказывается в письмах Левитана к Чехову, раскрывающих светлую, доверчивую, но и нервно-импульсивную натуру художника. Письма эти, часто весело-ироничные, а порой исполненные глухой тоски, позволяют ощутить и важность душевной поддержки Левитана Чеховым, и левитановское восхищение творчеством писателя как «пейзажиста», отдельные описания природы у которого он считал «верхом совершенства». Правда, впоследствии, в 1892 году, был в истории дружбы Левитана и Чехова эпизод, ненадолго омрачивший их отношения и связанный с тем, что в сюжете рассказа Попрыгунья писатель использовал некоторые моменты взаимоотношений Левитана, его ученицы Софьи Кувшинниковой и ее мужа, врача Дмитрия Кувшинникова. Но эта обида была, в общем, напрасной, ибо и художник Рябовский (персонаж рассказа), и образ «попрыгуньи» у Чехова были достаточно далеки и от Левитана, и от Кувшинниковой, незаурядной, одухотворенной женщины. Вскоре дружба писателя и художника, к их взаимной радости, возобновилась. Чехов подарил живописцу свою книгу с надписью: «Милому Левиташе Острое Сахалин на случай, если он совершит убийство из ревности и попадет на оный остров», и их самые сердечные отношения сохранялись до конца дней художника.
Ветреный день Государственная Третьяковская галерея, Москва Портрет Софьи Петровны Кувшинниковой. 1888 Музей-квартира И. И. Бродского, Санкт-ПетербургТогда же, в Бабкине, дружба с Левитаном, восхищение его работами, видимо, многое дали и Чехову. Как и Левитан, он готов был «душу отдать за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки, лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат» и особенно любил весну. «Майские сумерки, нежная молодая зелень с тенями, запах сирени, гудение жуков, тишина, тепло — как это ново и необыкновенно, хотя весна повторяется каждый год» (из повести Моя жизнь). Подмосковную природу он стал называть «левитанистой» и писал в одном из писем их общему товарищу — архитектору Федору Шехтелю: «Стыдно сидеть в душной Москве, когда есть Бабкино… Птицы поют, …трава пахнет. В природе столько воздуха и экспрессии, что нет сил описать… Каждый сучок кричит и просится, чтобы его написал Левитан». Перекликаются с творчеством Левитана и такие программно важные для Чехова произведения 1880-х годов, как повесть Степь, рассказы о детях и животных, в которых важнейшую роль играют образы природы и выражены представления писателя о «норме», истинно человечном образе мыслей и чувств. «Нужны чистые, поэтические и естественные побуждения, столь же прекрасные, как мир природы», «Человек должен быть достоин земли, на которой он живет», «Какие красивые деревья и какая, в сущности, должна быть возле них красивая жизнь» — в подобных утверждениях Чехова, близких к левитановским стремлениям, проявляется «нерв», сердце его поэтики.
Некоторые пейзажи Левитана, исполненные или начатые в Бабкине, рядом с Чеховыми, отличают особая внутренняя гармония, упоение красотой природы. Живо ощущается отрадная атмосфера их создания, шутливо описанная в стихотворении Михаила Чехова, брата писателя:
А вот и флигель Левитана.
Художник милый там живет.
Встает он очень-очень рано
И тотчас чай китайский пьет.
Позвав к себе собаку Весту,
Дает ей крынку молока
И тут же, не вставая с места,
Этюд он трогает слегка.
Так, небольшой, деликатно написанный пейзаж Река Истра (1885) прекрасно передает ощущение покоя и, как говорили в старину, «сладкой неги» ясного, теплого летнего дня.
В Бабкине был начат и такой шедевр Левитана, как картина Березовая роща (1885–1889), завершенная спустя несколько лет в Плесе на Волге. В этом изображении благодатного уголка молодого березового леса все сияет, излучая чувство бодрости, причастности светлой энергии живой жизни. Умело используя выразительные возможности фактуры, художник передает игру солнечных лучей на белых стволах, переливы и модуляции зеленого цвета листвы березок и сочной травы, среди которой виднеются синие искорки цветов. Интересно сравнить Березовую рощу Левитана с аналогичной картиной Куинджи, пользовавшейся тогда широким успехом у русской публики (Березовая роща, 1879). Если Куинджи воспринимает свет солнца, как величественное, непостижимое, влекущее к себе человека физическое явление, то Левитан смотрит на мир, имея в основе отношения к природе некий психологический «модуль человечности». Березки являются в его картине не сгустками света и цвета, зажженными потоком солнечных лучей, а самыми веселыми и светолюбивыми из деревьев, улыбающимися навстречу солнцу и живущими, как и все вокруг них, своей жизнью, душевно близкой художнику.
Поездки. Крым. Плёс. Западная Европа
До середины 1880-х годов Левитан работал исключительно в Москве и Подмосковье. Но затем «география» его искусства расширилась. В марте 1886 года, получив значительную сумму за работу над декорациями для Мамонтовской оперы и наконец-то обретя относительный достаток, он совершил поездку в Крым, где в течение почти двух месяцев создал несколько десятков этюдов, ставших новым словом в художественном освоении благодатного края.
Михаил Нестеров писал, что до появления крымских пейзажей Левитана «никто из русских художников так не почувствовал, не воспринял южной природы с ее опаловым морем, задумчивыми кипарисами, цветущим миндалем и всей элегичностью древней Тавриды. Левитан как бы первый открыл красоты южного берега Крыма». В самом деле, хотя крымские пейзажи и до Левитана, и одновременно с ним писали многие живописцы, в их работах природа часто представала не в неповторимо-«портретных» чертах, а в свете общеромантических представлений о красотах юга, «свободной стихии» и т. д. Иные из современников Левитана смотрели на южную природу скорее поверхностным взглядом курортника, изображая царские дворцы и модные ландшафты в их окрестностях. Левитан же запечатлел Крым вне ходульных эффектов и общих мест. В его работах южная природа предстает не с парадной, а с будничной стороны и в то же время исполненной поэзии.
Сакля в Алупке. Этюд. 1886 Государственная Третьяковская галерея, Москва Берег моря. Крым. 1886 Государственный Русский музей, Санкт-ПетербургМоре в тихую и ясную погоду (Берег моря. Крым), глинобитные татарские жилища (Сакля в Алупке, 1886), плавные очертания крымских гор с характерными мягкими переходами от плоских террас к гранитным уступам обветренных скал — вот мотивы, особенно привлекавшие внимание художника. Он внимательно прослеживал кистью подробности рельефа каменистых склонов, передавал характерное именно для крымской природы гармоническое сочетание нежной голубизны неба и моря и разбеленных серых и охристых тонов гор, поросших скудной растительностью.
В некоторых работах отразилось настигшее художника в Крыму чувство одиночества, бренности человеческой жизни перед лицом природы, о котором он писал Чехову: «Дорогой Антон Павлович, черт возьми, как хорошо здесь! … Вчера вечером я взобрался на скалу и с вершины взглянул на море, и знаете ли что, …заплакал… вот где вечная красота и вот где человек чувствует свое полнейшее ничтожество». Но и работы, несущие в себе романтический драматизм (Татарское кладбище, В Крымских горах, обе — 1886), лишены у Левитана патетического нажима и высокопарности, проникнуты чувством спокойного, вдумчивого созерцания.
