Александр Брагинский - Жерар Депардье. Чрезмерный человек
Дорогая Барбара!
Я только что повесил трубку. Твой голос еще звучит во мне. Он проник в мое ухо, как золотой самородок. Телефонный звонок похож на звуковое письмо. Без этого аппарата мы были бы далеко друг от друга. Ты – в Японии, я – в Бужевале. Приходится переносить разлуку. Короткий звонок напоминает пилюлю, которую глотаешь, чтобы побороть страх, и уже не так больно. Мне всегда казалось, что твой голос возносится к небу. Твоя душа – это звук, мелодия. Каким-то образом слова твои обретают материальную оболочку. Я всегда обожал строчку: «Наша любовь напоминает горделивые соборные башни». Клянусь, я видел твой собор, он висел в воздухе прямо передо мной. Для маленького беглеца из Шатору песня обладала властью, была наделена огромной силой. В самые тяжелые моменты жизни она уносила меня на остров мимоз.
Тебя, которую искал
Я часто в чьих-то взглядах,
И может, верно, повстречал
Обоим нам на радость.
Не скажешь ли ты мне теперь,
На весь остаток твоих дней,
Отвергнув пьяни горечь,
Что ты готова, прочь, без слов
Уехать жить со мной на острове мимоз?
Я сохранил несколько фраз, несколько бодрящих стихотворных строк, таких же действенных, как струя сливовицы.
Скажи, когда вернешься ты,
Скажи, хоть знаешь ли о том,
Что проходящих дней не остается след,
Что все, что потерял, утрачено навек.
Когда мне было двадцать лет, я думал, что все потерял.
Но у меня был дом
Почти без стен
И с множеством окон,
Где так прекрасно было б жить.
Но если даже все не так,
Пусть будет просто, может быть.
Ты себе представляешь: «Но если даже все не так, пусть будет просто – может быть». Если вникнуть в это, можно зайти очень далеко. Я обожал наивную лирику Жака Брелля[25]. Но именно твой голос был моим спутником во время моих побегов. Я двигался, как одержимый с твоими песнями в ушах. Они были моим узелком, и, смею тебя заверить, я не нуждался в транзисторе.
Только что по телефону я почувствовал, как дрожит твой голос. Тебя часто охватывает страх, что ты его потеряешь, как в сказке про капризную фею, наделяющую нас недолгим и хрупким даром. Действительно, он подчас пропадает, и ты не можешь петь. Тогда ты перестаешь жить в согласии с собой. Иногда человек может потерять голос просто так. Можешь смеяться – я рассуждаю, как неуч. Но ведь так прекрасно, когда вокруг тебя столько слухов, шума, когда все рушится и разбивается. Начав посещать драматические курсы в возрасте пятнадцати лет, я не понимал, что читаю. Сознать такое было не очень приятно. Тогда мой учитель Жан-Лоран Коше отвел меня к специалисту для проверки слуха. Его звали Альфред Томатис. И тот установил, что до меня доходит масса звуков, куда больше, чем у других. Их звуковые волны и мешали мне воспроизводить услышанное. Мое левое ухо было менее чувствительным, чем правое. Я лучше воспринимал высокие ноты. Меня просто плохо отрегулировали! Мой организм был излишне насыщен яростью и шумом. С помощью микрофона я быстро научился корректировать себя, научился, как пользоваться словом. В те времена мне достаточно было раз прочитать текст, чтобы повторить его наизусть… Мне кажется, ты и сама не понимаешь, что у тебя с голосом, когда относишь свои голосовые проблемы к волшебным явлениям, колдовству, к року – якобы довлеющему над тобой. Ты действительно роковая женщина! В своем прекрасном одиночестве, одетая в черное платье, между трауром и мраком ты подлинно живешь благодаря своему голосу. С ним у тебя семейные отношения. Он то тебя бросает, то возвращается, он всегда возвращается. И никто не сумеет вас разлучить. Пребывая в целомудренном одиночестве, удалившись от мира, ты всячески оберегаешь свой голос, дабы не дать ему «унестись вдаль», в толпу, которая кружит вами, вглядываясь в вас… Ты наблюдаешь за людьми подобно медиуму, презирая суждения других, то есть скорее инстинктивно. Ты обладаешь высшей формой интуиции, заставляя меня думать о женщине, которая дает попить и поесть трудяге-велогонщику во время «Тур де Франс». Она не плодоносит, она только встречает путников. Пока мы готовили «Лили – моя страсть», ты словно ждала ребенка, о котором мы мечтали оба. Я был твоим помощником в течение трех лет, я помогал тебе при родах. Ты часто спрашивала, надо ли сохранить ту или другую сцену, сократить диалог, интересовалась, как у нас все получается. Я неизменно отвечал, что ничего не следует выбрасывать, что надо быть смелой, ибо сыграть можно все, что угодно. Франсуа Трюффо признавался мне, что когда у него нет денег, он прибегает к помощи хорошего актера, и вместо сцены на вокзале с тремя тысячами статистов снимает сцену с одним актером, который рассказывает, как его герой встретил женщину своей мечты в промежутке между двумя поездами на вокзальном перроне посреди равнодушной толпы. И происходило чудо. Жан-Пьер Лео[26] помог бы Сесилю Б. де Миллю[27] сэкономить много денег.
При твоей помощи и благодаря спектаклю «Лили – моя страсть» я сумел сойти со столбовой дороги на всеми забытую проселочную, изрытую куриными гнездами. Четыре месяца мы возили спектакль по всей Франции. Мы превратились в странников, бродяг, въезжающих с криками на своих повозках на деревенскую площадь, чтобы возвести там свой шапито. Приходите посмотреть на комедиантов![28] Были скомканы все графики съемок, и мы были счастливы, играя каждый вечер нашу пьесу.
Я научился терпению, сей молчаливой форме терпимости и твоего таланта. Подчас видя глаза подмигивающих мне виноградников, верх брала моя истинная природа, и я начинал бояться оказаться не на высоте. А вот ты, независимо от самочувствия, никогда не сомневалась. И когда начиналось представление, успокоенный и умиротворенный, я присоединялся к тебе на острове мимоз.
Пьеру РишаруМой Пьеро!
Мягко говоря, мы с тобой люди из разной среды, мы принадлежим к разным мирам. Тем не менее между нами никогда не было классовой борьбы! Поначалу огромное впечатление на меня произвело твое имя – Пьер Ришар де Файис. Хотел бы я произнести это имя по буквам в своем классе в Шатору! Но стоит мне повторить его дважды, как я начинаю слышать внутри твоей фамилии слово «фай» – дефект.
Ребенком тебе приходилось сидеть, ровно держа спину, за столом, получать хорошие отметки в школе и, вероятно, ходить к воскресной мессе. Я знаю, что тебя воспитал суровый, но, как говорят, справедливый дедушка. Ты жил посреди огромного парка, окруженный слугами, рядом с белокожей красивой матерью. Ребенок в фильме «Игрушка» – это ты сам, никаких сомнений.
К счастью, разнузданная фантазия отца, растратившего все семейное состояние на скачках, спасла тебя от карьеры инженера-химика или нотариуса. Сей неуловимый отец стал твоим спасителем. Для меня же были открыты все окна и двери. Я достаточно натерпелся от сквозняков. Тем лучше! Я вот думаю, что тебе явно не хватало воздуха. Перед лицом неподвижного общества ты буквально и фигурально сделал «большой скачок». Чтобы выйти при этом невредимым, нужна была ловкость. Если бы ты не был сделан из резины, ты стал бы сегодня статуей из камня!
Иные думают, что моложавый вид тебе придает твое легкомыслие. Я же не знаю другого человека, который обладал бы такой невероятной волей, такими губительными желаниями. Тебе присуща слепая непримиримость, ярость влюбленного. Думаю, нет более прекрасного, более искреннего Фигаро, чем ты. Фигаро – это отчаяние влюбленного, это печаль. Это человек, запутавшийся в своих страстях. Он удивительно похож на тебя, а тебя сравнивали с рассеянным влюбленным. Вокруг тебя всегда полно маленьких недоразумений, делающих сложными твои отношения с людьми. Я много раз говорил тебе, что надо поставить «Свадьбу Фигаро» для Авиньонского фестиваля. Но ты всякий раз боялся оказаться не на высоте. Ты напоминаешь мне певца, который, распеваясь до самой высокой ноты, жалеет, что не может взять еще выше.
Ты принадлежишь к той породе комиков, которым достается масса тумаков. До встречи с Франсисом Вебером сколько раз тебе приходилось поскользнуться на банановой кожуре! Сколько раз тебе напяливали ведра на голову, бросали торты в лицо! Прости, но я всегда считал тебя не клоуном, а князем Мышкиным, героем Достоевского… Вот твой портрет-робот, слушай: «Во внимательном и спокойном взгляде его больших голубых глаз замечаешь что-то тяжелое и странное, присущее эпилептикам». Но ты не дрейфь, тебя не запрут в психушку только из-за этого! Твои эпилептические припадки – это всего лишь поэтические кризы, какие-то детские, почти хореографические конвульсии.
Сыграв в фильме «Беглецы» безработного Пиньона, вынужденного грабить банк, чтобы накормить замкнувшуюся в себе дочку, ты постиг наконец-то самую суть комедии, глубокую природу смеха, смеха Любича, забавляющего зрителей показом варшавского гетто в картине «Быть или не быть»[29]; смеха Чаплина в «Огнях большого города», где все дерут глотку в разгар экономического кризиса. Комизм неотделим от ужасов окружающего нас мира. Он подтверждает неспособность людей подняться на высоту своих несчастий, обладая выдержкой драмы и трагедии. Едва они лишаются юмора, как умирают. Когда Жан-Поль Арон почувствовал, что теряет чувство юмора, он понял: это предупреждение о болезни, о скорой смерти.
