Ян Парандовский - Олимпийский диск
Это всегда была торжественная минута, когда атлетам предлагалось три диска из сокровищницы храма Геры.
Диски были одинаковой величины, одного веса и, конечно, не менее древние, чем тот, на котором выбиты слова о священном мире во время игр; они помнили бронзовый век или тот мрачный век железа, когда династия меди и олова, просуществовав десятки столетий, воспитав тысячи поколений, какие она вывела из эпохи каменного века, уступила место новому, рождавшемуся в крови и огне. Время, однако, не осело на этих дисках даже легким слоем патины. Хранимые в специальных кожаных мешках, завернутые в промасленное сукно, они являлись на короткий момент раз в четыре года, словно пробудившись от долгого сна, их холодный блеск напоминал кожу змеи, весной сменившей покров. Атлеты, беря эти диски в руки, видели в их гладкой поверхности собственные лица и не могли скрыть волнения при мысли, что на них, возможно, взирает призрак или дух, издревле зачарованный в этом кружке металла.
Первый бросок не удался никому, кроме Иккоса. Его стрела торчала в песке десятка на полтора ступней дальше остальных, которые, воткнутые в разных местах беговой дорожки, образовывали кривую, свидетельствующую о различии достигнутых результатов.
Бедный Исхомах понес самое бесславное поражение. Его бросок трижды был признан недействительным из-за того, что он переступил черту бальбиса. Теперь он стоял бледный, близкий к тому, чтобы расплакаться, поверженный, ничего не соображающий. Его отстранили от дальнейшего участия в пятиборье.
- Можешь пойти одеться! - крикнул Гисмон.
Исхомах невольно окинул взглядом собственное обнаженное тело, предмет своей гордости, которое с этого момента представилось ему совершенно ненужным для оставшегося отрезка жизни.
Все это происходило за гранью сознания Сотиона. Состязания поглотили его, сделали черствым. Из всего внешнего мира, того мира, который с минуту назад коснулся его своим могучим криком, осталась лишь одна крохотная песчинка, легкая стрела с красным оперением, обозначившая бросок Иккоса. Через минуту к ней присоединилась другая, почти на том же расстоянии. Иккос работал ровно и четко.
Сотион не мог устоять на месте, ожидая своей очереди. Нетерпение истощало его, как любовная жажда. Наконец он схватил диск потной ладонью и метнул, не посыпав его песком. Снаряд закружился в воздухе и продолжал вертеться волчком уже по стадиону, но место его первого соприкосновения с землей осталось печальной отметкой в числе самых неудачных бросков.
И тогда публика выразила Сотиону свое сочувствие. Каждый понял его, взлелеянные в гимнасиях, закаленные в инстинкте соперничества души видели: с ним что-то происходит. Он действовал как лунатик, и любой звук мог низвергнуть его в пропасть. Но никто не издал ни звука.
Зрители опять затаили дыхание, когда Сотион в третий раз приблизился к бальбису.
Он был абсолютно спокоен. Правую ногу он выдвинул вперед, и, хотя тяжесть всего тела перенес на левую ногу, правая, с напряженными мышцами икры, со ступней в крепком упоре, готова была удержать его в движении. Он воспользовался ею в следующий момент, когда, перебрасывая диск из левой в правую руку, наклонился вперед, потом стремительно повернулся вправо, изогнувшись всей фигурой, живой предвестник бронзового изваяния Мирона 1, и снова распрямился, перенося всю тяжесть тела на другую ногу, и, наконец, в последний раз откинулся назад, а рука, приведенная в движение трехкратным взмахом (превосходный рычаг из сухожилий и мускулов), метнула диск.
1 Древнегреческий скульптор; отлитые в бронзе работы Мирона не сохранились, он известен лишь по свидетельствам античных авторов и мраморным копиям римских скульпторов.
Диск летел низко, беззвучно рассекая воздух. Его полет, скорее, напоминал мгновенную вспышку молнии, а когда коснулся земли, то со звоном подскочил дважды и так, в судорогах и предсмертных стонах, затих - частичка вечного движения.
Сотион некоторое время еще стоял с вытянутой рукой, опираясь на все мускулы правой ноги, легкие сдерживали воздух, пока он не вырвался из груди с глубоким, резким криком: его результаты перекрыли показатели Иккоса!
После метания копий элленодики собрались на совет. Оценивались итоги четырех элементов пентатла, для того чтобы установить, кто вступит в решающее состязание по борьбе.
- Я не уверен, нужно ли оно, - сказал Гисмон. - Победитель в трех видах может стать победителем всего пентатла.
- Да, - отозвался Айпит, - но Сотион не безусловный победитель.
- Уж не потому ли, что аркадиец лучше метнул копье?
- Нет. Аркадиец вообще в счет не идет.
- Так кто же?
- Иккос и Содам.
- У Содама прыжок такой же длины, что и у Сотиона, - отозвался Ономаст, - но можно ли их сравнивать! Впрочем, у нас мерка никогда не служила решающим аргументом. Пусть каждый спросит самого себя: кто из всех атлетов самый лучший, кто самый достойный, и не только на те мгновения, когда происходят игры, когда многое зависит от воли случая, поспешности, но в любое время, когда человек мобилизует свою силу и ловкость.
- Именно поэтому Содама нельзя сбросить со счета! - продолжал упорствовать Айпит.
- Нельзя сбрасывать Содама со счета, клянусь Зевсом! - произнес один из "стражей закона". - Однако олимпийские правила гласят и другое: "Если в пентатле оказывается трое хороших, достойных и честных атлетов, нельзя каждого из них обрекать на сидячее место".
"Сидячим" - эфедрием - называли того из трех, которому судьба уготовила борьбу с измотанным противником. Вчера этот жребий выпал Пифею, и поражение сделало его вдвойне жалким. В сущности, никто из героев пентатла не заслуживал этого. Капр прекратил спор, назвав Евтелида.
- Евтелид тоже достоин, - заметил он, - как хороший атлет и как спартанец, надо помнить, чье имя он носит.
Но этому имени не суждено было повториться в списке олимпийских победителей.
Евтелид не мог равняться с Иккосом, которого ему назначила судьба в противники. Он капитулировал раньше, чем предполагали, еще до того момента, когда это успели заметить все. Потому что внимание зрителей сосредоточилось на второй паре. Капру не хотелось затягивать игры до сумерек, и боролись одновременно две пары.
Покончив с противником, Иккос получил время не только на отдых и выполнение обрядов по очищению и освежению своей кожи, но и на то, чтобы приглядеться к борьбе Сотиона и Содама. Он наблюдал за нею внимательно, запомнил множество важных и полезных деталей. Минута, и он отвел взгляд от Содама: было очевидно - ему предстоит борьба с Сотионом.
Долго ждать Иккосу не пришлось. Истекающий потом Сотион уже шагал в вихре криков, будто бог, порожденный тучами и молнией!
В ограждении, предназначенном для тренеров, у Сотиона имелась своя баночка с оливковым маслом. Кто-то протянул ему полотенце, кто-то отер спину. Его словно обслуживали духи, сам он ничего не говорил, не различал лиц. Когда тело его сделалось сухим, он принялся натираться маслом.
Пустой арибалл выскользнул из его пальцев. Сотион отпихнул его ногой, как ненужную вещь. Круглый сосудик отлетел к ступеням террасы. Гидна, сидевшая в первом ряду, наклонилась и, подняв его, зажала в руке. Ее глаза встретились с глазами Сотиона. Благородный взгляд девушки выражал восхищение, уважение и доверие, он полон был теплоты, как крепкое дружеское объятие.
С первых же захватов Сотион почувствовал, что имеет дело с новым, незнакомым Иккосом. Заполнились те "пустоты", которые в гимнасии всех удивляли. Раньше Иккос только оборонялся, тут же - атаковал. Сотион, ошеломленный этой неожиданностью, поддался на первую уловку, не успев ее предугадать. Рука, которой он пробовал удержаться, ушла глубоко в песок и коснулась самой земли. Известно, что это воскрешает и преумножает силы, так как в человеческих жилах течет кровь сынов Земли, гигантов.
И Сотион ощутил в себе эту новую силу. Она отозвалась обжигающим огнем, пламенем гнева и злости. Обладай Сотион в эту минуту мускулатурой Герена, он раздавил бы этого человека "потайных троп". Перед ним был уже не Иккос, товарищ давних лет или объект споров и неприязни, которых удавалось избегать, а враждебная, хищная и жестокая сила. Сейчас он жаждал не собственной победы, а поражения противника.
Сначала он не мог сделать ничего, разве что оставаться начеку. Но и это достигалось не так-то просто. Всегда открытый настежь, в каждой встрече он отдавал всего себя целиком, а за те месяцы, которые они провели в Элиде, Иккос успел великолепно его изучить. Он действительно видел Сотиона насквозь. Достаточно было одного жеста, намека на движение, подчас только блеска глаз, этих прекрасных светлых, искренних глаз, чтобы Иккос успел упредить его. Для Иккоса в Сотионе не было неизвестных, он решал его как детскую задачку.
Что, однако, сдерживало Иккоса - это неиссякаемая бодрость Сотиона. Сколько ни пытался он применить какой-нибудь серьезный прием, вложив в него весь запас своих сил, он встречал такой резкий и решительный отпор, на который, возможно, сам он был бы уже не способен, если б Сотион отказался от своей настороженности. Но тот слишком хорошо запомнил первое падение, такое стремительное и внезапное, и верил теперь лишь в упругость своего тела. Иккосу временами казалось, что все его усилия бесплодны, словно он сражается с фонтаном.
