Кристиан Паризо - Модильяни
«Дорогая мамочка, я сущий злодей, что так долго не подавал тебе вестей. Но… произошло столько всего… даже адрес изменился. Теперь он пишется так: XVIII округ, площадь Эмиль-Гудо, дом 13. Однако, несмотря на все пертурбации, я более или менее доволен. Снова занимаюсь живописью и кое-что продаю. Это уже немало…»
Амедео создаст четыре портрета Поля Гийома, своего мецената, покупателя его работ, «нового вожатого» («novo pilota»), как он напишет в левом нижнем углу первого портрета, где Гийом изображен скучающим денди с чуть склоненной набок головой на удлиненной шее, с сигаретой в расслабленной руке, затянутой в перчатку.
Хотя Беатриса и не достигала уровня Амедео, она все же давала новый импульс его творческим исканиям, влияла на все течение его жизни.
— Если ты художник, надо писать, — говаривала она после перебранки. — Докажи мне, что ты все еще художник, дай проследить в твоих портретах ту красную нить, что проходит через все триста этапов твоего становления.
После непрестанных ссор между Амедео, силившимся найти управу на эту фрондерку, обуздать ее бунтарский норов, и женщиной, противившейся его бестактным наскокам, художник в нем брал верх — Модильяни судорожно хватался за кисти. Она предстает в десятке его живописных полотен и рисунков то в меховой шляпке, то в юбке из шотландки, а то и вовсе нагишом.
Конечно, Беатриса глушила виски и коньяк, да и поскандалить любила, но она как-никак поддерживала его морально и материально, поскольку регулярно получала денежные переводы из Англии, помогавшие обоим вести мало-мальски сносную жизнь. Но денег все-таки вечно не хватало. Ссоры вспыхивали с новой силой, подчас приводя к гнусным сценам. Пьянки с безнадеги, проспиртованные ночи, тяжелое утреннее похмелье, разрывы и взаимные проклятья, бессмысленная ревность… Беатриса записывает в свой дневник: «Выставила Амедео за дверь… Амедео — грубая скотина, но как же он все-таки мил». По мнению Фернанды Барри, первой жены Фуджиты, Беатриса наводила на Модильяни страх: при всей светскости она была порядочной стервой.
Поль Гийом, наблюдая за тем, как талант Модильяни вступает в новую фазу, старается помочь ему, ободрить. Он ставит себе в заслугу, что Модильяни стал жить не так по-нищенски, как раньше. Правда, художник и теперь сохранял привычку одеваться с нарочитой, хотя и неизменно элегантной небрежностью, но от этого его достоинство никоим образом не страдало. Впрочем, безусловная элегантность Амедео бросалась в глаза не только Полю Гийому. Пикассо, например, утверждал, что во всем Париже только один человек умеет одеваться и это — Модильяни.
«Не могу забыть, — пишет Поль Гийом, — как однажды утром я заявился к нему в мастерскую; он еще спал, пришлось его разбудить. Он попросил меня присесть, извинясь, что не может со мною говорить, не умывшись. Потом ухватил большую цинковую кружку без ручек наподобие тех, какие наши бабушки держали ночью у себя под кроватью. Да и сам Модильяни явно использовал ее этой ночью по прямому назначению, теперь же он бросился с ней к раковине в коридоре, вылил содержимое и вернулся, неся ее, наполненную чистой водой. Он поведал мне, что иудейский обычай велит обмывать по возможности все тело, как только встанешь поутру с постели. А от полоскания рта холодной водой прочищаются мысли. Говоря все это, он без колебаний отпил из кружки несколько глотков, после чего приступил к обильному омовению».
Поль Гийом высоко ценил в Модильяни также и его поэтический дар. В своем журнале «Лез Ар де Пари» он опубликовал несколько стихотворений живописца. Вот одно из них:
На вершине мрачной горы Государь,
Тот, кому предназначено царствовать, править.
Плачет слезами людей, не сумевших взлететь
К звездам.
И с короны сумрачных облаков,
Словно жемчужины, падают капли,
В перегретое пекло ночное.
Решился ли Амедео в глубине души навсегда распрощаться со скульптурой или нет, кто знает? Но, как бы то ни было, он ею больше не занимался. Начиная с осени 1914 года, в течение которого закончил шесть картин, множество этюдов и портреты Диего Риверы, Фрэнка Хэвиленда и Беатрисы, он будет заниматься исключительно живописью.
Он работает все лихорадочней. В 1915-м будут написаны более пятидесяти картин, из коих наиболее известны «Малышка Луиза», «Прелестная хозяюшка», «Супружеская чета», «Служанка в полосатом фартуке», «Толстый ребенок», «Мадам Помпадур». Тогда же создана большая серия портретов, в том числе Хуана Гриса, Моисея Кислинга, скульпторов Леона Инденбаума, Анри Лорана, Сельсо Лагара, писателя Андре Рувера, а также Пабло Пикассо, Хаима Сутина, Поля Гийома и, естественно, множество изображений Беатрисы Хестингс. Амедео сосредоточивается на главном, пытаясь за внешним обликом разглядеть психологическую сущность, причем в большинстве случаев обходится минимумом изобразительных средств, драпировок и аксессуаров, самое большее — располагает свою модель на фоне оконного переплета или почти голой стены. На женщинах из украшений он оставляет разве что перстенек или еще какую-нибудь безделицу — крестик, медальон, а то и просто кружевной воротничок. Только на свою «Мадам Помпадур» он нахлобучил роскошную шляпу с плюмажем.
По словам Пинхуса Кремня, Амедео всегда мог заработать на еду, но вел себя очень безалаберно. Если кто-нибудь ему дарил пальто или шляпу, он тотчас по дешевке загонял свою обнову перекупщику, лишь бы получить несколько франков на выпивку.
Его сосед-художник Убальдо Оппи, обосновавшийся на той же площади Эмиль-Гудо (этот Убальдо, похитивший у Пикассо прекрасную Фернанду Оливье, кстати, тоже состоял под покровительством Поля Гийома), рассказывал, как однажды Амедео заявился к нему с предложением продать чемодан.
— Я без гроша, — посетовал Убальдо.
— Меня устроят восемнадцать су.
— Говорю же, у меня ни одного су. Вот, даже из постели поэтому не вылезал. С утра во рту ни крошки.
«Как сейчас вижу эту картину, — пишет Оппи, — я босиком, в одной рубахе понуро топчусь на пороге мастерской, он стоит, бессильно опустив руки, а между нами на полу — чемодан. Клеенчатый, с металлическими уголками. Мы смотрим друг на друга, грустно улыбаясь. Но вот Модильяни прикрыл свои огромные сияющие глаза, склонил прекрасную, как у статуи, голову, нагнулся, подхватил свой товар, потом со вздохом распрямился и печально побрел прочь, бормоча: „Не вышло. Ну ладно…“»
На Монмартре Беатриса принимает визиты друзей, среди прочих там появляется английский журналист и писатель Чарльз Бидл, с которым у нее завязываются весьма непростые отношения. Амедео часто слышит, как они переговариваются на своем родном языке, которого он не понимает, и это его сильно нервирует. Однажды, когда Бидл, забредя в коттедж со своей любовницей Сьюзи, предлагает Модильяни поменяться партнершами, Амедео закатывает такой скандал, что взбаламучивает весь Монмартр. Да и его собственные приятели внушают ему ревнивые подозрения. Однажды Моисей Кислинг попросил Беатрису попозировать ему, но Модильяни запретил ей это под предлогом, что, дескать, «если женщина соглашается позировать художнику, она отдается ему». Амедео предполагает, что художник, изучая жадным влюбленным взглядом каждую частицу тела натурщицы, тем самым овладевает ею, совершает своего рода акт насилия, включая в душе своей модели некий механизм чувственной игры, ведущей прямиком к роману, поскольку сеанс позирования всегда эротичен и обычно заканчивается сексуальным актом.
В этюдах Модильяни с обнаженной натуры женщины демонстрируют свою наготу так, словно им присуща постоянная готовность отдаться, их чувственность зрима, откровенна, в ней сквозит какая-то отчаянная безудержность.
Издатель и художественный критик Джованни Шейвиллер позже напишет: «Не упомнить таких ню, которые сильнее, чем на полотнах Модильяни, могли бы свидетельствовать о полнейшей согласованности чувства между живописцем и тем созданием, что послужило ему моделью». Ему позировали знакомые и возлюбленные, служанки, проститутки, случайные встречные, мидинетки. Иные потом делили с ним его одиночество на один вечер, другие становились его любовницами надолго. Все это внушает ему настороженность относительно Беатрисы, обожающей двусмысленные ситуации и склонной заводить со своими приятелями отношения подчас довольно сомнительного свойства. Теперь на праздничных вечерах Амедео частенько раздевается (благо в Париже это входит в моду) и, танцуя, прохаживается голышом между приглашенными. Маревна Воробьева, в 1912 году после Ангелины Беловой ставшая подругой Диего Риверы, рассказывает об одном таком приеме у Беатрисы на улице Норвен, где вечеринка превратилась в оргию.
Русская художница Мария Воробьева, посещала сперва Школу декоративно-прикладного искусства, преподаватели которой слыли поклонниками Ван Гога и фовистов. Приехав в Италию, она открыла для себя художников Раннего Возрождения и встретилась на Капри с Максимом Горьким, от которого и получила прозвище Маревна — дочь моря. С тех пор она так и подписывала свои работы.
