Джордж Марек - Рихард Штраус. Последний романтик
Их партнерство продолжалось двадцать пять лет. Случались в течение этого времени между ними и ссоры, но в целом им хорошо работалось вместе. Но их личные отношения были весьма странными. Хотя каждый восхищался работой другого и хотя моментами они проникались друг к другу действительно добрым отношением, между ними не было настоящей симпатии. Письма их в основном написаны в холодно-вежливом тоне, порой в них прорывается неприязнь, и лишь очень редко звучат дружеские чувства. В этих письмах не найдешь сообщений о повседневных делах, не касающихся работы, и в них полностью отсутствует обычное между друзьями добродушное подшучивание.
Однако Штраус многократно признавал талант поэта, а поэт неизменно выражал восхищение музыкантом. В 1924 году Штраус написал Гофмансталю очаровательное письмо по поводу его пятидесятилетия. Любые слова будут банальными «по сравнению с тем, что, как композитор, пишущий на основе вашей замечательной поэзии, я уже высказал вам в музыкальной форме. Ваши слова вдохновили меня на лучшую музыку, на которую я был способен; это сознание должно доставлять вам глубокое удовлетворение. И пусть же Хрисотема, Маршаллин, Ариадна, Зербинетта, императрица и особенно Е. [Елена] – «которой и восхищались и которую бранили» – присоединятся к моим поздравлениям, к моей благодарности за все то, что вы мне подарили, за то пламя, которое вы во мне разожгли, за все, что вы вызвали к жизни». [192] Замечательный подарок к дню рождения!
Однако в других, менее праздничных ситуациях Гофмансталь в полной мере испытывал терпение Штрауса, а тот, в свою очередь, – его. В 1917 году, после провала «Мещанина во дворянстве», Штраус раздраженно писал жене Гофмансталя: «Я не могу допустить, чтобы Гуго бесцеремонно отметал мои сомнения». Он считал, что вправе просить Гофмансталя по крайней мере прочитать и обдумать его предложения. [193]
Эту ссору вызвало письмо Гофмансталя, в котором он называл предложения Штрауса «недостойными обсуждения… они показывают, что наши вкусы очень далеки друг от друга, по крайней мере в таких вопросах. Пожалуйста, сообщите мне, разрешаете ли вы мне распорядиться по своему усмотрению адаптацией Мольера, в которой я не намерен изменить ни одного нюанса». [194] Штраус, поостыв, написал ответ в примирительном тоне: «Почему вас так сильно сердит каждое мое предложение, даже если вы считаете его недостойным обсуждения? Я с готовностью признаю, что у вас гораздо более утонченный вкус, чем у меня… Но, хоть убейте, я не выношу пьес, которые не привлекают публику и рассчитаны на немногих избранных». [195]
Штраус держался за Гофмансталя, потому что тот был ему нужен. Но эти люди были слишком разными, чтобы в свободное время искать общества друг друга. Тем более, что Штраус был по натуре скрытен и не хотел обсуждать задуманную оперу до ее завершения. А Гофмансталь любил поговорить о текущей работе и часто показывал свои либретто друзьям, которые всегда находили их превосходными – «лучшим из всего, что я написал».
Они всю жизнь говорили друг другу «вы». Штраус неизменно обращался к поэту в письмах «Многоуважаемый господин Гофмансталь» и лишь в немногих письмах смягчался до «Уважаемый друг». Они вместе совершили путешествие в Италию, но даже эта поездка, предпринятая не для удовольствия, а для ознакомления с местом действия очередной оперы, их не сблизила. Как я уже сказал, Гофмансталь уважал и восхищался Штраусом-музыкантом, но на Штрауса-человека, у которого не хватало мягкости в обращении и художественного чутья, смотрел с некоторым пренебрежением. Штраус же не мог понять постоянной смены настроения у Гофмансталя, его частых головных болей, приступов депрессии и глубокого беспокойства по поводу морального падения европейской политики. Штраусу не было дела до политической морали. Его интересовала только работа, и он постоянно понукал Гофмансталя: «Где следующий акт? Где следующая сцена?»
С возрастом Гофмансталь впадал во все более глубокую меланхолию и все более чуждался всякого общения. Штраус же работал с прежним упорством, и его аппетит к труду был столь же неутолим, как и в юности. Они жили далеко друг от друга, один – в Австрии, другой – на вилле в Гармише, один работал неохотно и по настроению, другой, как всегда, – методично, и тот факт, что они встречались довольно редко, породил обширную корреспонденцию, которая дает возможность заглянуть на кухню их совместного творчества.
Была еще одна причина сравнительной редкости их встреч: их жены испытывали неприязнь друг к другу. Когда Штраус стал знаменит и богат и переехал на собственную виллу, Паулина слишком много возомнила о себе. Она часто упоминала, что принадлежит к аристократической семье. Она предпочитала общаться не с музыкантами и поэтами – даже если у них перед фамилией стоит «фон», – а с членами высшего общества, банкирами и знаменитыми генералами. Она стала претенциозной хозяйкой дома и женой с диктаторскими замашками. Для нее ее «Рихард» был добродушным гением, который зарабатывал большие деньги и пользовался лестной известностью, но у которого тем не менее недоставало светскости, обаяния, умения поддерживать легкую беседу. Его надо было постоянно опекать, нянчить и оберегать от неприятностей. Но в то же время с ним можно было обращаться без церемоний, им можно было помыкать, и от него можно было отмахиваться: «Иди сочиняй музыку, Рихард», – часто говорила она ему при гостях и отсылала в кабинет. Чем больше он ей подчинялся, тем больше портился ее характер. А он не только мирился с подобным обращением, но нисколько против него не возражал. В немецком языке есть очень выразительное слово для обозначения мужа, находящегося под каблуком у жены: «Pantoffelheld» – «герой домашней туфли». Автор «Жизни героя» у себя дома выполнял именно эту роль. Он продолжал нежно любить Паулину, даже когда она с возрастом подурнела, хотя ее поведение наверняка часто его конфузило. Чем это объяснялось – тем, что он по-философски относился к выходкам жены, или тем, что он был склонен ей потакать? Здесь было и то и другое. Его отношение к жене совмещало преданность с терпимостью, любовь с ленью. С годами жить с Паулиной не становилось легче. Она стала скупой и все в доме держала под замком. На поясе у нее всегда позвякивала связка ключей. Она даже не стеснялась отрывать мужа от работы. Однажды, когда он сочинял «Электру», она послала его в деревню за молоком, говоря, что служанка моет окна и пойти не может. [196] И Штраус беспрекословно ей повиновался.
Среди близких друзей Гофмансталя был замечательный человек – граф Гарри Кесслер. Он был чистейшим аристократом и по происхождению, и по состоянию, и по внешности, и по поведению. Это был один из тех гармоничных, жизнерадостных и отзывчивых людей, которые время от времени появлялись в Европе XIX века. Хотя он родился в Германии, он был истинным космополитом и, Несмотря на то, что происходил из консервативной семьи, придерживался либеральных и демократических взглядов. Он любил искусство и отнюдь не был чистым дилетантом. Он жил в Веймаре, но беспрестанно возникал в разных других городах – Лондоне, Париже или Риме. Он был знаком со многими выдающимися художниками своего времени (включая Гофмансталя), музыканты искали его общества и спрашивали советов. Скульптор Аристид Майоль был его близким другом. А также Эдвард Мунк, написавший его портрет. После Первой мировой войны он принял деятельное, хотя и бесполезное участие в правительстве Веймарской республики. Его имя было связано с именами Ратенау и Штреземана. Когда в Германии к власти пришли национал-социалисты, Кесслер немедленно и добровольно уехал из Третьего рейха. Он отправился в Париж и в Германию уж более не возвращался. Из Парижа он слал предостережения против Гитлера немцам, которые им не вняли. В Париже он принимал участие в судьбе изгнанных из Германии художников. Он умер во Франции в 1937 году, почти совсем забытый у себя на родине.
Я пишу о нем здесь, хотя у меня будет случай вспомнить о нем в другом месте, потому что в своем дневнике [197] он оставил нам портрет Паулины.
В Берлине он присутствовал на представлении «Электры». Дирижировал Бруно Вальтер. После спектакля Паулина пригласила его и Макса Рейнхардта к себе на ужин.
«За столом Паулинхен проявила свои и хорошие, и плохие стороны. Она по-матерински уговаривала всех побольше есть, особенно Макса, который сидел рядом с ней и на тарелку которого она беспрестанно подкладывала еду. Но одновременно она была раздражающе вульгарна и бестактна. Она самым пренебрежительным образом отозвалась о «Войцехе» (пьесе Бюхнера, а не опере): что ей за дело до судьбы какого-то там лейтенантишки? Какое он может иметь к ней отношение (к ней, давала она нам понять, – дочери генерала)? Я сказал: «Но «Кармен» – это тоже рассказ о лейтенанте». Паулина: «Да, но это романтическая история – Испания, Мериме…» Я: «Мне кажется, что немецкий лейтенант не менее интересен, чем испанский. И вообще я предпочитаю Гретхен Марии Стюарт… Да что про меня говорить, я простой демократ». Паулина: «Вы демократ? Разве может граф быть демократом? Тогда вы гадите в собственном гнезде». Я: «Простите, сударыня. Гажу я в своем гнезде или нет – это решать мне».
