Ольга Петрочук - Сандро Боттичелли
А внук «из жадности к незаконным выгодам» много раз добивался, чтобы выдача жалованья флорентинским войскам производилась из его собственного банка. И наконец однажды бесцеремонно наложил руку на Monte commune — кассу государственного долга и общественную свадебную кассу, обеспечивавшую минимальным приданым при выходе замуж бедных девиц. Обе состояли из доброхотных частных пожертвований и до того считались неприкосновенной святыней. И это прямое обездоливание бедняков оказалось вторым из самых гнетущих воспоминаний некоронованного монарха, который теперь сам язвит свою душу, не ведая ни забвения, ни отвлечения от мук, точно по гневному слову непримиримого своего обличителя: «Напрасно бросишься ты направо и налево, везде поразит тебя бич, всюду встретишь ты мрак, и негде тебе будет преклонить голову. Мрак везде, все в смятении и ужасе — земля, небо, луна, ангелы, сам бог».
Когда умирающему правителю принесли причастие, нечеловеческим усилием воли он принудил себя встать и, с двух сторон поддерживаемый друзьями, встретил своего исповедника стоя. Тот, видя необычайное возбуждение приобщаемого, вместе с другими потратил немало усилий, чтобы заставить его снова лечь. Однако столь скорое отпущение грехов не принесло больному желанного успокоения, не облегчило бунтующей совести. Привыкший видеть абсолютное повиновение каждому своему жесту, малейшему желанию, Лоренцо презирал раболепную слабость, которую сам же во всех окружающих воспитал. Он не поверил в искренность отпущения даже собственного духовника…
Несостоявшаяся исповедьДомашние, чтобы сделать ему приятное, привычно затемняли перед ним лик истины. Он вдруг захотел увидеть его неприкрытым. Он знал: во Флоренции есть только один человек, способный без робости заявить эту истину прямо в глаза ему, невзирая на власть и значение, бесстрашно и нелицеприятно. Человек этот — враг его номер один, фра Джироламо из Феррары. И, подобно тому как некогда в отрочестве своем он грезил запоем о власти, как в юности жаждал улыбки любимой, так теперь, у последней черты, Лоренцо Медичи возжелал одного — видеть этого своего врага. И тогда он сказал своим близким: «Я не знаю другого настоящего монаха, кроме него». И велел привести к нему Савонаролу.
Проповедник был так удивлен приходом послов от «тирана» и еще больше их предложением, столь необычным, что даже не сразу поверил. Однако, услышав красноречивое описание тяжелого состояния ненавистного и ощутив даже в изложении других силу его стремления исповедаться именно перед ним, дал себя уговорить и пошел в самое логово врага. Было седьмое апреля 1492 г.
О том, что случилось, когда приор Сан Марко приблизился к смертной постели Лоренцо — о самом существенном и роковом, — остались, дойдя до наших дней, самые разноречивые сведения, в которых, за давностью времени и отсутствием объективных свидетелей, почти невозможно отделить правду от вымысла — как раз с той минуты, как захлопнулась дверь за тактичным Анджело Полициано.
И меньше всего следует доверять этому единственному очевидцу, который не мог писать откровенно о происшедшем, больше всего на свете боясь оскорбить память умершего покровителя. Его рассказ о коротком визите Савонаролы в письме Якопо Антикварио явно страдает недоговоренностью, выглядит странно беспомощным и каким-то куцым. Но даже в полициановской относительно благополучной версии развязка беседы свидетельствует о явном неблагополучии. Неслыханный финал, который в расстроенных чувствах не удается затушевать даже такому дипломатичному поэту, — исповедник ушел от Лоренцо, не дав даже традиционно необходимого отпущения. Поступок Савонаролы выглядит необъяснимой и непонятной жестокостью, поскольку умирающий как будто проявил исключительно добрую волю покаяться. Иначе, чем Полициано, излагают развязку знаменитого свидания летописцы — сторонники Савонаролы, ссылаясь по-разному на один и тот же источник — свидетельство ближайшего к проповеднику монаха фра Сильвестро Маруффи, который, кажется, знал происшедшее из уст самого фра Джироламо.
Не только пастырского благословения не было — не состоялась фактически даже самая исповедь, которой так ожидали оба — монах и диктатор. Лоренцо только, ее предваряя, упомянул о трех особо терзающих его грехах: ограблении Вольтерры, кровавом подавлении заговора Пацци и присвоении денег бесприданниц из государственной кассы, отчего многие из них попали на скользкий путь. Довольно четко излагая это, Лоренцо тем не менее чрезвычайно торопится, но Савонарола прерывает его, сам еще больше спеша. Словно оба они в тайниках души давно приготовились к этому казавшемуся столь невозможным свиданию, зная заранее до малейших деталей, что подобает спросить и что требовать каждому от другого.
Господь милосерд, повторяет монах, унимая все возрастающее возбуждение Лоренцо, господь справедлив, но прежде исповеди приобщаемому следует выполнить три необходимых условия. Лоренцо выказывает готовность исполнить любое условие. И проповедник, вдохновленный его согласием, с подобающей суровостью и вместе почти наивно принимается перечислять, считая по пальцам правой руки. Первое. Необходимо иметь живую веру в бога и его милосердие. «Я искренне верую!» — лихорадочно восклицает больной. Он, Лоренцо, обязан вернуть нажитое путем вымогательства состояние, дабы самому загладить содеянное им зло. Или завещать сыну Пьеро совершить это от имени отца. Лоренцо заметно огорчен максимализмом второго требования, но, превозмогая себя, без слов отвечает подобием глубокого поклона, что дается ему с неимоверным трудом. Каково будет третье условие? На это монах поднимается во весь рост, словно вырастая или воспаряя над жалкой фигурой больного. И, совсем уже увлекаясь, повышает голос, как на кафедре, высказывая то, что всего заветнее для него. Последнее: Лоренцо должен возвратить народу Флоренции узурпированную власть и отнятую свободу. Возродить республику!
Ни звука в ответ Савонароле. Лоренцо отворачивается, лишь этим давая понять, что разговор окончен. Он только сейчас и сам постиг, что, может быть, и призывал врага только для того, чтобы не получить от него отпущения — позволить себе такую последнюю роскошь. Непроницаемо глухо молчание Медичи. Фра Джироламо повернулся и вышел. Он уходил, не оглядываясь. Произошло небывалое. В эпоху, когда отпущение грехов давалось даже разбойникам, не облегчить душу главы государства выглядело устрашающе.
Лоренцо Великолепный не променял самоценности своей личности даже на его благословение, на облегчение агонии, на спасение души. Это ли не утверждение «свободной воли», которую чтил и фра Джироламо? Пусть даже чудовищно извращенное с его высокоэтической точки зрения, но именно ради этой свободы Медичи сумел подняться над собственной смертною мукой. Это и только это стимулировал в нем краткий, как вспышка молнии, визит Савонаролы. Предсмертное мужество диктатора заставило непреклонного моралиста содрогнуться перед непостижимым упорством несмирившейся гордыни.
На следующий день, восьмого апреля, сбылось зловещее предсказание доминиканца — Лоренцо Медичи не стало. Он умер на вилле Кареджи — там, где некогда праздновал свою феерически «карнавальную» юность. Впрочем, Лоренцо отнюдь не «преставился», как выражались об усопших в смиренное средневековье, а «был настигнут злым роком», как истинный сын напряженной активности динамического Возрождения. Но, что всего удивительней, несостоявшаяся исповедь покойного правителя у Савонаролы изрядно повысила шансы монаха в глазах многих приверженцев Медичи.
ПоследствияСлишком тесно слил Великолепный судьбу свою с жизнью Флоренции, чтобы это лично не касалось Сандро Боттичелли. Ибо это был не просто трагически ранний уход из жизни властителя, который, между прочим, по возрасту был моложе художника, но роковой рубеж начала великих бед, о которых столько уже пророчил Савонарола, но которые, главное, давно прозревало и чуяло его художническое сердце. И 1492 год стал поворотным для всей Италии, ибо умерший Медичи изо всех правителей один умел поддерживать равновесие межитальянской политической обстановки.
Эта дальновидная стратегия вызвала к жизни многие элементы, из которых должно слагаться цивилизованное человеческое общество — в частности, именно Лоренцо Медичи одним из первых среди политических деятелей заговорил о том, что впоследствии получило название «мирного сосуществования», употребляя даже самый термин этот весьма близко к его современному смыслу — и совершил ряд практических шагов на пути его осуществления и закрепления. Но ему так и не удалось основательно его упрочить — в силу собственной двойственности. Ибо нельзя добиваться вечного мира, избегая тотальной войны за счет разжигания отдельных мелких, локальных ее очагов — как то было у Лоренцо с Сарцаной, Пизой, Вольтеррой или Прато, и во множестве иных подобных случаев, когда, даруя права и свободы одною рукой, другой он фактически их отнимал.
