Уильям Моррис - Искусство и жизнь
Вспомните другие музеи, которые мы унаследовали, — наши деревенские церкви. Обратите внимание, что они насыщены искусством, и пусть слово «церковь» не сбивает вас с толку. Во времена подлинного искусства люди строили свои церкви точно в том же стиле, что и свои дома. Термин «церковное искусство» изобрели в последние тридцать лет. Я только что был в уединенной местности невдалеке от истоков судоходной Темзы, где в радиусе пяти миль ютится с полдесятка крохотных деревенских церквей и каждая из них — прекрасное художественное создание со своим индивидуальным обликом. Эти церкви — как вы бы сказали, — дело рук неотесанных деревенских парней, некогда живших по берегам Темзы, но ничто не сравнится с благородством их искусства. Если бы эти парни должны были проектировать и строить церкви в наше время (а за последние пятьдесят лет или около того они утратили прежние традиции строительства, хотя в их среде традиции удерживались долее, чем где-либо), то эти церкви мало отличались бы от обыкновенных небольших и незамысловатых сектантских часовен, которые можно видеть разбросанными по новым поселкам. Вот на что они похожи, а не на новые готические храмы, спроектированные архитектором. Чем внимательнее вы будете изучать археологию, тем отчетливее поймете, что я прав, что, действительно, доставшееся нам от прежних времен искусство создавалось очень непритязательными людьми. Но вы не сможете не увидеть, что работа их требовала ума и что работали они с наслаждением.
Это последнее обстоятельство подводит меня к такой важной мысли, что, даже рискуя вас утомить, я должен продолжить свое рассуждение и снова все повторить. Было время, когда любой, кто делал какую-нибудь вещь, создавал не только полезный предмет, но и художественное произведение, и всем это доставляло радость. Никто не заставит меня отказаться от этого утверждения. В чем бы я ни сомневался, но только не в этом. И если я делаю в своей жизни что-либо стоящее, если мною владеет какое-либо достойное стремление, оно сводится именно к тому, что я надеюсь способствовать приближению времени, когда мы сможем сказать — так было некогда, так обстоит и теперь.
Не поймите меня превратно: я не просто восхваляю прежние времена. Я знаю, что во времена, о которых идет речь, в жизни было много грубого и плохого, она была насыщена насилием, предрассудками, невежеством и рабством, и все же должно признать, что если бедный люд настоятельно нуждался в утешении, он не вовсе был его лишен, и таким утешением служило наслаждение, доставляемое трудом. Поистине, господа, хотя мир с тех пор многое приобрел, я не уверен, что он обрел для всех людей такое совершенное счастье, которое позволило бы нам отказаться от утешения, предлагаемого самой природой. Неужели нам суждено вечно изгонять одного беса при помощи другого? Неужели нам никогда не удастся одним махом освободиться от легиона бесов целиком?
Я не хочу сказать, что вся работа, исполняемая нами теперь, совершается без всякого наслаждения, но наслаждение это достигается, скорее, тем, что мы вот одолели порядочное количество работы (несомненно, это мужественное и достойное переживание), либо же тем, что мы терпеливо несем свое бремя; и лишь редко, очень редко что-либо побуждает труженика запечатлеть в своем изделии пережитое им наслаждение.
И сама система организации нашего труда также не допускает, чтобы человек наслаждался своей работой. Нет почти никакой согласованности между художником, создающим образцы, и человеком, который выполняет его замысел. Случается иногда, что и сам этот художник вынужден работать машинально, без всякого подъема, и, признаться, меня это не удивляет. Я знаю по опыту, что создание одного эскиза за другим — или, проще говоря, чертежей — ложится на душу тяжким бременем, особенно если автор сам не воплощает их в материале. Если только рабочим всех разрядов не грозит вырождение до уровня машин, то необходимо, чтобы рука давала отдых уму, а ум давал бы отдохнуть руке. И вот я утверждаю, что мир, утратив именно такую работу, заменил ее работой, которая явилась следствием разделения труда.
И эта работа, что бы она ни производила на свет, неспособна создавать коллективное искусство. Пока существует современное общество, искусство должно быть всецело ограничено произведениями, от начала и до конца создаваемыми одним человеком, — картинами, скульптурой и прочим. Но эти произведения не могут заполнить пропасть, которая образовалась после утраты коллективного искусства; не могут они, особенно наиболее богатые поэтическими образами, привлечь к себе всеобщие симпатии. Я должен говорить прямо, и потому заявляю, что при нынешнем положении дела никто, кроме высокообразованных людей, не понимает утонченных произведений живописи. Мало того, я считаю, что на большинство людей впечатление производят лишь те картины, на которых изображены знакомые им сцены. Этот вопрос, затрагивающий широкую публику в целом, на мой взгляд, гораздо важнее, чем вопрос о непонятом художнике, но и этот художник, однако, требует нашего сочувствия. Я уверен, что отсутствие симпатии со стороны простой публики очень тяжело отражается на нем и делает его работы беспокойными и нечеткими или же причудливыми и непонятными.
Нет сомнения — если болен народ, то лечить надо и интеллигенцию. Искусство не сможет ни развиваться, ни процветать, — мало того — даже существовать, если к нему не будет причастен весь народ, и что касается меня, то я и не желаю, чтобы оно в этом случае существовало.
Поэтому я и говорю вам, что мир в наши дни должен выбрать — сохранит ли он искусство или же даст ему вовсе исчезнуть! И все мы, и каждый из нас в отдельности также должны решить, к какому лагерю мы хотим или можем примкнуть — к тем ли, кто честно отстаивает искусство, или же к тем, кто откровенно его отвергает.
Позвольте еще раз попытаться сформулировать эту альтернативу. Если вы приемлете искусство, это значит, что оно должно стать частью вашей — и всех людей — повседневной жизни. Оно будет сопровождать нас, где бы мы ни находились, в древнем ли городе, полном былыми традициями, на недавно ли заложенной ферме в Америке или же в колониях, где вообще никто не жил настолько долго, чтобы создать какие-либо традиции. Без искусства не обойтись нигде, будь то тихая деревенская глушь или же суетливый город. Оно будет делить с вами печали и радости, будет с вами в часы работы и во время отдыха. Оно не будет достоянием избранных, но будет принадлежать и благородным и простым людям, ученым и необразованным и станет языком, который смогут понять все. Оно не будет препятствовать той работе, какая необходима человеку, но покончит с трудом, ведущим к вырождению, уничтожит роскошь, изнеженность, пошлую фривольность. Оно станет смертным врагом невежества, бесчестия и гнета, будет взращивать доброжелательность, честность, справедливость и доверие между людьми. Оно научит с мужественным достоинством почитать высокий интеллект, но не презирать и того, кто не пытается казаться не тем, что он есть. И все это, став для искусства и орудием его влияния и духовной пищей, наполнит радостью повседневный труд человека, превратится в самый щедрый и лучший из даров, каким когда-либо владел мир.
Повторяю, я уверен, что именно таков смысл искусства, и не меньше. Если мы попытаемся сохранять искусство на иной основе, то мы лишь укрепим обман, и было бы намного лучше принять другое решение — откровенно отвергнуть искусство, как уже поступили многие, и не самые худшие среди нас. Если искусство уже погребено, а вы намерены получить ясное представление, что же в таком случае ожидает мир в будущем, то не ко мне, а вот к ним и обратитесь за ответом. И все же я могу, мне кажется, в какой-то степени представить по нынешнему ходу дел, что произойдет тогда с искусством, которым должны заниматься мы, мастера художественного ремесла.
Если люди откажутся от мысли, что ручной труд вообще может быть им приятен, то, будучи порядочными и искренними, они должны приложить все усилия, чтобы весь труд в мире свести к минимуму. Вслед за нами, художниками, они должны будут сделать все, чтобы упростить жизнь человека, сократить, насколько возможно, его потребности, и, несомненно, в теории они сократят их намного больше, чем сократили бы мы. Так, будет, конечно, запрещена тонкая ткань, применение которой вызвано нашим стремлением к красоте. В изделиях ручного труда исчезнет орнамент, и красота останется только в творениях природы. Одежда лишится украшений, хотя моль, которая ее разъедает, по-прежнему будет сверкать серебром и перламутром. Лондон превратится в страшную безжизненную пустыню, хотя лондонские цветы по-прежнему будут более изящно украшены крапинками, чем самый крошечный требник, некогда разрисованный монахом. И когда все это уже свершится, то останется еще слишком много труда, то есть слишком много мучений в мире.
