Григорий Островский - Захарий Зограф
Познание и поэзия, просветительство и художество в Захарии рядом, вместе и воедино, одно в Другом; но особенную энергию приобретает устремленность художника к позитивному знанию в многочисленных перспективных штудиях. Иногда это работы учебного характера: архитектурный мотив выстраивается по правилам линейной перспективы, обозначаются точки схода основных линий, соотношения пространственных планов с предметами. В других случаях верх берет «игра», воображение, и тогда «ученый» зограф, вдохновляясь, бесспорно, архитектурными пейзажами алафранги, непринужденно сочетает формы современного ему болгарского зодчества с фантастическими образами неведомых городов; переданные почти документально эркеры и интерьеры пловдивских домов соседствуют с великолепными дворцами на широких, расцвеченных сочной светотенью площадях.
Парадоксальность ситуации — и с ней не раз встретимся в творческой биографии Захария Зографа — заключается в том, что, будучи подчас скованным и неуверенным в решении простых задач, где нужны лишь первоначальные навыки и знания, он оказывается более свободным и, можно сказать, артистичным в случаях куда более сложных и трудных. Среди его графических портретов тоже есть рисунки, в которых угадываются стереотипы западноевропейской романтической гравюры, но по крайней мере две-три акварели — это портреты с натуры, и портреты превосходные, подтверждающие, что этот жанр отнюдь не случайный эпизод в творчестве Захария Зографа.
Один из них семейное предание связывает с пловдивской красавицей-гречанкой, в которую будто бы художник был страстно влюблен; другой — тоже по традиции, но уже более обоснованной и достоверной, — с Катериной Хаджигюровой, будущей женой Захария. Художник явно неравнодушен к обаянию и красоте Катерины, он любуется гармонией ее лица, мягкостью выражения, чуть наивной кокетливостью; но это и неравнодушие художника, идущего от внешнего сходства к индивидуальности модели, к воплощению характера очень реального и в то же время поэтического и возвышенного, от деликатной и свободной моделировки лица, одежды, пушистого меха к столь же изящному и чистому внутреннему рисунку образа.
Между тем все было не так идиллично и безмятежно, как это может показаться. Крутой и несговорчивый характер Захария Зографа, его бескомпромиссная преданность усвоенным в юности идеям и идеалам просвещения и народного блага таили в себе возможность конфликтов, и они не заставили долго ждать себя.
Человек практического склада ума, Захарий жаждал конкретных действий в общественной жизни, а она в значительной степени сводилась тогда к борьбе за народное просвещение. Априловское училище в Габрове послужило примером, во многих городах открывались или готовились к открытию школы нового типа — не килийные училища при церквах, но светские школы взаимного обучения, вызывавшие, к слову, озлобленную неприязнь константинопольского синода. В Свиштове Христаки Павлович реорганизовал эллино-болгарское училище в чисто болгарское, в Калофере болгарскую школу взаимного обучения возглавил прогрессивно настроенный учитель Ботю Петков, отец будущего великого поэта-революционера Христо Ботева. Борьба с грекоманией, столь распространенной среди болгар той эпохи, с присвоенной греками монополией на образование стала насущной задачей и первостепенным условием достижения духовной независимости.
Особенно сильные позиции удерживали греки и грекоманы из числа чорбаджиев в Пловдиве. «Эти грекоманы-чорбаджии бесноватее кирджалиев и более осатанелые, чем янычары», — обвинял их Неофит Бозвели. Первая болгарская килийная школа в Пловдиве была открыта при церкви св. Варвары в 1829 году по инициативе и на средства Вылко Чалыкова. Но и спустя десятилетие Васил Априлов имел основания так писать Чалыкову: «В этих городах (Пловдиве и Адрианополе. — Г. О.) не существует болгарских школ. Мало того, мы слышали, что и греческие школы в тех местах, где они имеются, содержатся болгарами, а не греками. Малодушные и недальновидные соотечественники! Вы служите и жертвуете свои деньги, добытые с таким трудом, для прославления народа, который стремится всегда держать вас под своей властью» [40, с. 151].
Мечтой Захария Зографа было создание в Пловдиве болгарского училища взаимного обучения на манер габровского. Разумеется, что ни о каком другом кандидате на должность главного даскала, кроме Неофита Рильского — лучшего болгарского педагога, у него и мысли не было; к тому же теплилась надежда снова жить в одном городе с горячо любимым учителем, наслаждаться постоянным общением с сердечным другом. Открытие школы требовало денег, и немалых, — на постройку здания, содержание училища, жалованье учителям; кроме как на богатых «отцов города» или, как их называли, «первых людей», надеяться было не на кого. Нелегко было также добиться согласия властей, еще труднее — высшего греческого духовенства.
Переписка Захария с Неофитом открывает исполненную драматизма историю.
Поначалу были надежды. «Знай, что я начал тот разговор с чорбаджиями…» — сообщает художник в письме от 21 декабря 1835 года и заканчивает его так: «Они не варвары, как в Габрове или Самокове». «Своей собственной рукой напиши и передайте его чорбаджиям, — просит он поддержки Неофита, — чтобы они проснулись для блага болгарского народа, что я и сам им предлагал. Хорошо, если бы они вначале взялись за просвещение болгарского народа, покажешь им, почему у греков так хорошо обстоят дела с обучением. <…> Извести, какая цена тебя удовлетворит, чтобы я мог говорить с чорбаджиями. Итак, я найду способ и сделаю это с тем, чтобы в Филибе была славянская школа. И сделаешь доброе дело».
3 апреля следующего, 1836 года: «Узнаешь, учитель, когда приедешь, сколько труда я вложил, чтобы дать им понять нашу Болгарию, почему в наше время она гибнущая и почему учение ведет к благополучию…»
Через несколько недель: «Говорили с чорбаджием Вылко, чтобы привез Вас в Филибе. Он сказал, что было бы очень хорошо. Говорили с ним о том, чтобы разослать по таким городам, как Самоков, в Софию и Пазарджик, взять по двое или трое детей, чтобы просветить всю Болгарию. <…> Чорбаджий Вылко сказал мне поговорить с другими чорбаджиями, если они не согласятся, тогда я постараюсь сам сделать это…»
Задуманному предприятию Захарий хочет придать широкий размах: «Обучение станет всенародным, чему будет содействовать вся Болгария. С этой целью из всех болгарских городов выберут по двое детей» (10 мая 1836 года).
О школе Захарий пишет уже как о деле решенном: «До открытия школы можно сделать матрицу словаря, чтобы начать его печатать».
Молодой зограф преисполнен радости и оптимизма, и ему очень хочется разделить их со всеми. «И когда приедете в Филибе, просим тебя, мудрословный учитель, не презирать худого…»
Захарию удалось уговорить Вылко Тодорова Чалыкова, и честолюбивый чорбаджий, ревностно заботившийся о своей репутации болгарского патриота-родолюбца, согласился выделить из несметного состояния шесть тысяч грошей в год на училище, да еще дать деньги на издание трудов Неофита Рильского. Примеру его последовали и некоторые другие пловдивские богачи, а в Велесе Захарий уговорил трех тамошних торговцев пожертвовать еще пять тысяч грошей.
Ободренный успехом, Захарий шлет учителю одно письмо за другим. Неофит Рильский дает согласие и выезжает в Пловдив.
Но возведенная с таким трудом постройка рухнула в одночасье. Пловдивский митрополит Никифор решительно отводит кандидатуру Неофита Рильского и запрещает светскую болгарскую школу; одни чорбаджии поддерживают Захария, другие, уступая воле владыки, малодушно отрекаются от своих обещаний. Дело кончилось тем, что из Пловдива навстречу Неофиту Рильскому послан был гонец, дабы предупредить того, что надобность в нем отпала и открытие школы не состоится. Неофит возвращается с дороги и едет в Копривштицу, где живет и учительствует до 1839 года.
Нетрудно себе представить состояние Захария, его глубоко уязвленную гордость, охватившие его отчаяние и стыд перед учителем.
«Воистину видно, — пишет он Неофиту, — кто желает просвещения этого варварского, завистливого и себялюбивого рода проклятого. (Мне очень больно, когда думаю, что борова, попавшего в глубокое отхожее место, не могут достать даже пять человек, поскольку он тяжелый и погружается все глубже. В конце концов он там сдохнет и этого запаха будут гнушаться люди и животные). Так и наши непросвещенные болгары, которые тонут в невежестве и глупости, над ними потешаются все европейские народы. Однако я не отчаиваюсь, когда вижу таких корифеев, которые воплощают наши надежды, г. Априловых, которых хранит европейская мать просвещения. А ушедшие от той вони, о которой говорил выше, не чувствуют ее, хотя она снова возле них, лучше сказать открыто, что она для них естественная» (24 июня 1838 года).
