Михаил Алпатов - МАТИСС
В листе „Похороны Пьеро“ (илл. на стр. 79) представлена прелестная крошечная карета с впряженной в нее парой лошадок, которые несутся, высоко задирая ноги, — что-то вроде наших народных игрушек из Городца. Черное и белое — создают траурное впечатление. Но в голубой карете светится, как огонек, красный цветок, видимо, намек на разбитую любовь. На малиновой рамочке торчат метелки деревьев и разбросаны по земле желтые, розовые и черные лепестки — шуршащие осенние листья. Не многие из больших мастеров нашего времени проявили столько чуткости к ребенку, как Матисс в этом очаровательном листе. И какая радость сквозит в его красках! Сколько изысканной красоты, интригующих намеков и вместе с тем какая безупречная точность языка!
В одном из листов серии (илл. на футляре) Матисс ограничился сопоставлением двух женских торсов: синего на белом фоне, белого на синем. Здесь уже ничего не происходит, ни о чем не повествуется. Этот лист можно сравнить с краткой, но емкой и мудрой сентенцией. В поисках сущности вещей художник отбрасывает все наносное и второстепенное. Два этих обломка античного мрамора, гибкие и стройные, как вазы, подобны друг другу, как зеркальные отражения, но, как и все живое, не вполне тождественны. Неотделимые друг от друга, как позитив и негатив, они хоть и сразу врезаются в память, но созданы для длительного созерцания, способного даровать человеку покой и душевное равновесие.
В своих пояснительных замечаниях к серии „Джаз“ Матисс признается: „Если я доверяю моей рисующей руке, то только потому, что, уча ее служить мне, я ни на один миг не даю ей завладеть моими чувствами. Я тонко ощущаю малейшее ее отклонение, малейшее разногласие со мной: между ней и тем „неведомым” мне, что по видимости ей подчиняется. Моя рука — только продолжение во мне моей чувствительности и моего разума. Чем легче она, тем лучше повинуется. Служанка не должна становиться госпожой”.
Одно из самых значительных последних произведений Матисса — это созданная им за два года до смерти цветная наклейка „Печаль короля” (илл. на стр. 84–85). Некоторые критики находили в этой работе всего лишь детскую наивность, беспомощность старого мастера. Между тем Матисс доказал в ней, что его поэтика, его привязанность к „чистой живописи” не исключает возможности ставить в искусстве и большие человеческие вопросы.
В щукинском панно „Танец” восхитительно дерзание молодости, в лучших одалисках 20-х годов — ощущение блаженства, в мерионском панно мастерски решена трудная декоративная задача. В последней крупной работе, в „Печали короля”, образ стал еще более емким, сложным, быть может, менее отчетливым, но благодаря этому и более значительным и человечным.
Название этой цветной наклейки — „Печаль короля” — может вызвать в памяти картину Рембрандта „Царь Саул”, старца, плачущего при звуках музыки и вытирающего слезы. Матисс высоко чтил Рембрандта, но шел он иным путем. Он много размышлял о библейских царях и в том числе о Давиде, собирался иллюстрировать „Песнь песней”. Из этих его раздумий и исканий и родился его шедевр.
Фигура короля охарактеризована лишь в самых чертах. Главное — это зрелище перед ним, которое должно развеять его печаль, заставить его забыть о старости, пробудить в нем сладостную иллюзию любви, обрадовать молодостью и женской грацией. Но как ни прекрасно это зрелище, оно неспособно разогнать собравшиеся тучи. Едва ли не единственный случай в искусстве Матисса — в этом его создании звучит личная, лирическая нотка.
Сюжет не настолько отчетлив, чтобы можно и нужно было его описывать. Но вместе с тем о самом существенном можно догадаться. Представлены три фигуры: танцовщица, король и барабанщик. Она с поднятыми руками крутится в вихре пляски, словно покидает сцену, отвешивая прощальный поклон. Печальный король в траурном черном халате перебирает пальцами струны зурны. Его подручный, затиснутый в нижний угол картины, откинулся назад и изо всех сил бьет в барабан. Его непомерно огромная рука в исступлении поднята кверху.
Три фигуры: одна огромная, грузная, устойчивая, другая маленькая, потерявшая равновесие, третья гибкая, стройная, вытянувшаяся, стремительная, почти повелевающая. Одна черная, как ночь, другая ярко-зеленая, как лужайка, третья белоснежная со светло-голубыми тенями. Три состояния: одна ушла в себя, другая взметнулась, третья исполнена порыва.
Всматриваясь в крупными плоскостями положенные куски цветной бумаги, можно заметить, что в их соотношениях заключено не меньше, чем в образах трех персонажей. Синяя полоса наверху проходит почти через всю плоскость картины, внизу ей соответствует более узкая полоса постамента, и точно так же повторяются красные полосы. Сплошь зеленая фигура взметнувшегося барабанщика находит себе соответствие в зеленой лужайке за танцовщицей. Огромной черной глыбой поднимается фигура короля на темно-синем фоне. Тело танцовщицы угадывается сквозь прозрачную белую кисею, выделяются черная голова и кружки ее груди, четко очерчен край подола и кисеи, намекая на спиральный вихрь ее пляски.
Икар. Вариант. Из серии, Джаз". 1944–1947. Цв. бумага
Цирковая лошадь. Из серии, Джаз”. 1944–1947. Цв. бумага
Похороны Пьеро. Из серии, Джаз” 1944–1947. Цв. бумага
Женщины и обезьяны. 1952. Цв. бумага
Попугайчик и сирена. 1952. Цв. бумага
Печаль короля. 1952. Цв. бумага
Афиша выставки А. Матисса. 1953. Цв. литография
Распущенные волосы. 1952. Цв. бумага
Женщина и апельсины. 1953. Тушь, цв. бумага
Зеленое контрастирует с красным, желтое — с синим, черное — с белым. Поверх больших массивов краски сыплются желтые лепестки — примета неудержимо наступающей осени. С ними в такт звучит желтый край одежды танцовщицы, зурна в руках царя, круглый барабан — у барабанщика. Краски живут, движутся, звучат, звенят, поют и вместе с тем, как в восточном ковре, подчиняются внутреннему распорядку.
Матисс достигает в этой работе той цветовой силы и чистоты красок, какой не было еще в его более ранних живописных работах, даже в „Стоящей Зоре“ (илл. 12). Искусно подобранными и гармонично размещенными кусками цветной бумаги художник говорит о самом значительном, что есть в жизни: о молодости и старости, об упоении и тоске, о любви и измене, о радости и печали. Художник XX века касается вечных тем библейской поэзии и восточной сказки.
В последние годы своей жизни Матисс много занимался наклейками. Им создано несколько превосходных обнаженных женских фигур купальщиц. Никогда еще, даже в самых беглых набросках, он не достигал такой свободы в обращении с человеческой фигурой и вместе с тем такой силы выражения и движения. Танцовщицы в Мерионе кажутся перед ними несколько холодными и отвлеченными. В быстро несущейся вакханке с распущенными волосами художник уже почти на замечает очертаний тела (илл. на стр. 87). Он передает только страстный, целиком поглотивший женщину порыв. Здесь происходит то преображение охваченного движением тела, о котором так проницательно говорит в своем диалоге „Душа и танец“ Поль Валери. Фигура превращается в стремительный вихрь, обретает полную свободу. Кажется, бегущая фигура способна полететь, и ее силуэт хорошо вписывается в прямоугольник листа.
В сидящих голубых телах благодаря свободному обращению с пропорциями достигается впечатление пластического объема, мысленно мы словно обходим, оглядываем фигуры со всех сторон, и вместе с тем наклейки неотделимы от белого листа. Яркая голубизна обнаженных тел позволяет догадаться, что у Лазурного берега они впитали в себя вечную синеву южного неба.
Прекрасный образец поздней графики Матисса — лист, на котором представлена обнаженная женская фигура среди плодов (илл. на стр. 88). Непривычное сопоставление обрисованной черной тушью фигуры с выполненными при помощи цветных наклеек плодами создает в рисунке особую реальность. В нем передано не непосредственное зрительное впечатление художника, а, как и в ранних картинах-идиллиях и в щукинских панно, идеальный образ человека среди щедрой, благодатной, райской природы. В сопоставлении с цветными наклейками черный контур приобретает цветовое звучание. Вместе с тем черное и цветное оказываются в разных планах, белый лист становится пространственным, трехмерным. Небольшой по размерам лист приобретает значительность стенной живописи.
Матисса привлекает возможность использовать наклейки для украшения стен у себя дома (илл. на стр. 67). Фриз „Женщины и обезьяны“ он расположил на притолоке над дверью, и соответственно его местоположению композиция уравновешена, симметрична и спокойна, как в античных фронтонах. Двум крупным фигурам сидящих женщин соответствуют, как их пародии, две обезьянки, та, что слева (может быть, павиан), особенно гротескна. Интервалы между фигурами заполнены плодами (илл. на стр. 80–81).
