Григорий Островский - Захарий Зограф
В 1834 году была объявлена аграрная реформа, упразднившая военно-феодальное ленное землевладение. В Стамбуле учредили министерства по образцу европейских, реорганизовали управление провинциями, генерал-губернаторов лишили «своих» войск, чиновники, ранее кормившиеся исключительно взятками и подношениями, получили жалованье. Медленно, натужно, со скрипом и бесконечными оглядками назад Османская империя поворачивалась лицом к Европе. Сам султан облачился в подобие гусарского мундира с французской шпагой на поясе, халаты и чалмы сменились сюртуками и фесами, по указу 1837 года чиновникам укоротили их роскошные бороды и усы. В 1832 году начала выходить первая газета «Таквим-и-векан» («Дневник происшествий»); конвенции 1838 года открыли доступ на внутренний рынок английским и французским товарам. Денежное обращение все сильнее теснило натуральное хозяйство, и даже в Болгарии возникли первые ткацкие фабрики — в Сливене и в селе Пырвенец Пловдивской околии.
Весной 1837 года Махмуд II — первым из султанов! — совершает поездку по своим европейским владениям, принимает депутации, жалует почетные одеяния, произносит речи о равенстве и не скупится на обещания. Когда он въезжал в Шумен, то по одну сторону дороги стояли, сложив руки на животах, правоверные, по другую пала ниц болгарская райя — от крестьян до епископов: взирать на светлый лик повелителя им возбранялось. «Вы, греки, армяне, евреи, — обратился султан к именитым горожанам, почему-то запамятовав о болгарах, — точно такие же слуги божьи и мои подданные, как и мусульмане; вера у вас различная, но вас одинаково охраняют закон и моя султанская воля. Платите безропотно подати, которые я на вас налагаю; деньги эти употребляются для вашей пользы и вашего спокойствия».
Ревностный защитник ислама, запрещавшего употребление вина, султан лично для себя таких запретов не признавал: сначала он пристрастился к шампанскому, потом к рому и спирту; летом 1839 года Махмуд II скончался.
Его преемник, шестнадцатилетний Абдул Меджид, был туп и порочен, но под давлением регентов и министра иностранных дел Мустафы Редиф-паши 3 октября 1839 года подписал Гюльнаханейский хатт-и-шериф — рескрипт, объявлявший равенство перед законом всех подданных Порты, охрану их жизни, чести и имущества, отмену налоговых откупов и судебных конфискаций. «Когда не обеспечено имущество человека, — провозглашалось в указе, — тогда он не слышит гласа правителя и отечества и, обеспокоенный своими заботами, никак не радеет об общем интересе и добре. <…> И оттого сейчас нам следует для каждого члена турецкого общества определить дань в соответствии с имуществом и силой его и, кроме этого налога, ничего более с него не требовать.<…> Без таких налогов, которые, как мы видим, являются необходимыми, не установятся в царстве ни богатство, ни благополучие, ни тишина — а эти блага произойдут от таких новых законов. <…> Эти царские милости разливаются и простираются на всех наших подданных, независимо от вероисповедания и национальности: все равно могут радоваться этим милостям» [27, с. 138–139].
В Болгарии хатт-и-шериф возбудил радостные надежды; большинству их, правда, не суждено было сбыться, ибо султанские обещания посулами и остались, но на какое-то время многие уверовали в будто бы просветлевшее будущее. Реформы, как писал В. Априлов, «озарили болгар лучом свободы. <…> Болгары начинают дышать свободно, развивая свои умственные способности и шествуя твердым шагом к образованию» [27, с. 164].
Интересно и показательно во многих отношениях большое стихотворение Неофита Рильского, озаглавленное им так: «Описание следственных произшествию собившихся от знаменитого турецкого хаттишерифа, изданного султаном Меджитом в 1839 г. октомврий 22-й и прочтенного публично в Гюльхане. Писал Б. Н. — Безымянный Некто».
С тех пор, как оттоманское царство настало,
до днесь такого чуда никогда не возникало.
Младой царевич турецкий Меджит на престол восстал,
новые законы по всей державе издал,
Хаттишериф чудный и знаменитый написал,
в нем всяческое добро райе своей обещал.
Чтоб равны были турок, еврей и болгарин,
католик, армянин, цыган и бедный албанец.
Чтоб не было больше грабительства,
но каждый подданный имел от царя покровительство.
Чтоб не говорили больше: «Эй, московский гяур»,
чтоб их не били и не говорили им: «Гяуру башина вур!» —
чтоб их не бранили и не делали никакого зла.
Восхвалительная часть заканчивается такими строками:
Каждому народу это дело показалось дорого и мило,
потому что в турецком царстве ни правды, ни закона не было.
В этом-то «турецком царстве», где не было ни правды, ни закона, болгарский зограф из Самокова создавал свое искусство.
Захарий Христов Зограф — так именует он себя и таким осознает себя: иконописцем по происхождению и традиции, призванию и роду занятий. Иконописцем он приезжает из Самокова, и здесь, в Пловдиве, он занимается преимущественно писанием икон для церквей и монастырей. Отмена некоторых запретов на церковное строительство имело следствием его оживление, а это, в свою очередь, повысило спрос на иконы: новопостроенным и обновленным храмам нужны были образа, а честолюбивые чорбаджии не скупились на пожертвования, приносившие им весомый «процент» с вложенного капитала — почет, уважение, искупление грехов в земной жизни и вечное блаженство в загробном мире.
Сколько икон написал Захарий, подсчитать невозможно — известны десятки, было их, вероятно, сотни: одни погибли от времени, другие в частых пожарах, третьи, затерянные в неисчислимом множестве возрожденческой иконописи, еще не опознаны.
Вот только один листок из счетоводческой книги художника за 1838 год:
Св. Троица для церкви св. Петки — 60 грошей.
Распятия для церкви св. Недели — 700 грошей.
Благовещение — 60 грошей.
8 икон для церкви св. Недели — 340 грошей.
для владыки — 1000 грошей.
из Щипа за св. Илью — 450 грошей.
из Пазарджика — 120 грошей.
из Велеса за 3 иконы — 150 грошей.
Икона св. Георгий для хаджи Георгия Стоянова из Старой Загоры — 500 грошей.
для Боснии — 600 грошей.
И так далее и так далее… (Деньги, кстати говоря, по тем временам немалые: лесоруб, огородник или ткач зарабатывали примерно по 500–600 грошей в год.)
Начало, если не говорить о деньгах, вполне скромное: несколько икон для церкви Петра и Павла в селе Извор неподалеку от Пловдива — «Иоанн Креститель», апостольские, «Св. Неделя». Это было пробой сил, а Пловдив самоковским зографам еще предстояло завоевать. Издавна этот край являлся «парафией» трявненских мастеров, прекрасных колористов и занимательных рассказчиков; иконы их работы, отличавшиеся обстоятельной, нередко наивной повествовательностью, резкой и выразительной моделировкой ликов светом и тенями, затейливой орнаментацией рокайльными раковинами, пользовались популярностью; попытки же привить иные вкусы всегда встречаются с недоверием. С одним из лучших трявненских мастеров — Йонко поп Витаном Захарий, вероятно, встречался в Пловдиве в 1835 году. Это был мастер высокого класса и высокого профессионального уровня, живописец своеобразный и культурный; особенным спросом пользовались его «Богоматери» по образцу трогательной «Mater Dolorosa» Гвидо Рени. Позднее в Пловдиве работал Никола Одричанин, крупный и сильный зограф, в иконах которого ощущаются влияния итальянского Ренессанса и барочной живописи. Острой конкуренции, впрочем, не было, поскольку заказов хватало на всех, и речь могла идти лишь о первенстве.
По Адрианопольскому миру 1829 года, завершившему неудачную для Блистательной Порты русско-турецкую войну, султаны обязались не преследовать христианство: фирманы — разрешения на строительство новых церквей — стали более доступными. А к каким только ухищрениям ни приходилось прибегать раньше! В Габрове, когда наезжали власти, храм превращали в седельную мастерскую; в Банско церковь наполовину врыли в землю, а камень окуривали, чтобы он казался старым; в Пазарджике управитель города разрешил строить церковь, но площадью не больше, чем… шкура быка: шкуру разрезали на полоски и огородили ими место под храм. Теперь стало немного легче, и в Пловдиве одна за другой поднимались новые и обновлялись старые церкви. К этому богоугодному делу Вылко Чалыков имел самое непосредственное отношение — хлопотал о разрешениях, давал деньги на строительство церквей, наблюдал за ним. Его слово имело вес, и никто не оспорил приглашение из Самокова свояка влиятельного чорбаджия Димитра Христова и брата его Захария. Снова собралась семейная задруга, только Захарий уже не был подмастерьем и в учениках ходил его крестник Зафир, делавший большие успехи в зографском ремесле: он станет мастером к 1843 году, в неполные двадцать лет.
