Александр Бенуа - История живописи
Зарождение пейзажа
По истечении "опасного" 1000-го года европейское искусство окрыляется духом новой бодрости. Вскоре, в зависимости от глубоких политических пертурбаций, вызванных норманнскими завоевателями, возникает, во Франции, Италии и в Англии одновременно, "романский стиль", южные формы которого выдают свое происхождение от римско-византийского искусства, тогда как северные уже вынашивают в зачатке порыв ввысь, своеобразную способность в мертвых формах выражать молитву, - черты, ставшие затем самой сутью следующей фазы искусства - "готики". Живопись идет в это время рука об руку со скульптурой. Оба искусства играют подчиненную роль при "главном" художестве - при архитектуре, поэтому они тесно соединены с декоративностью, с орнаментом. Эта связь проявляется в миниатюрах, продолжающих служить для нас, после гибели других памятников, лучшим источником ознакомления с начертательным искусством того времени. Впрочем, с половины XII века мы можем иметь довольно полное представление и о монументальной живописи - по расписанным окнам, которые дошли до нас в значительном количестве даже из той дальней эпохи. Изобретение этой прекрасной техники принадлежит Франции и, по всей вероятности, относится еще к X веку Стекольная живопись сослужила затем огромную службу всему северо-западному искусству Европы, приучив его к красочной яркости и к величественной простоте[42].
Пейзаж и в это время еще не играет самостоятельной роли. Символические схемы продолжают по-прежнему заменять его. Но иногда эти схемы становятся более свободными, и кое-какая личная наблюдательность художников все же робко пробивается, несмотря на принятую систему условностей и на всю "школьность", требовавшую от живописи или возможно более близкой копии с образцов (все еще византийских), или каллиграфической виртуозности и непременно наглядной иллюстрации к тексту. Эта, часто совершенно условная, символическая наглядность восполняла все недочеты и недосказанности. Допустить, чтоб картина или миниатюра могла говорить сама за себя, противоречило бы всей психологии того времени подчиненной одной церковной дисциплине. Поэтому с особой радостью отмечаешь в произведениях несомненно гениально одаренных личностей (группировавшихся по-прежнему в монашеских общежитиях) искры чего-то нового, более свободного и живого. Это новое сказывается то в какой-то своеобразной, судорожной, даже "гениально-неряшливой" скорописи фигур, сцен и символов, в каком-то "припадочном" нагромождении деталей, то в попытках заменить словесный рассказ графикой. Примерами первого рода являются миниатюры в "Евангелиях" бамбергского собора, в "Мисселе Роберта Жюмиежского", в Апокалипсисе Сен-Севера; примером же летописи в картинах служит так называемая "Tapisserie de Bayeux", многосаженная вышивка по полотну, рисующая главные перипетии завоевания Англии норманнами[43].
В интересующей нас сейчас области оживление средневековой живописи сказывается в иных непосредственных заимствованиях форм природы (флоры и фауны), в виртуозной, зачастую, сложности и в мастерстве разработки уже существовавших орнаментальных мотивов растительного характера. В более свободной и правильной трактовке архитектурных частей, как то: обрамлений канонов или изображений отдельных зданий, целых городов (напр., Небесного Иерусалима во фреске Шварцрейндорфа) и проч. Вспомним, что одновременно подобные явления (лишь с некоторыми оттенками) наблюдаются и в византийской живописи. С XII века наблюдается большее разнообразие форм и приемов изображения животных, явлений природы или зданий. Но странное дело: там это разнообразие не сближает искусство с природой, а, напротив того, скорее еще больше удаляет его от нее. Как мы видели, самыми характерными примерами этого оживления византийской живописи являются уже знакомые нам мозаики Св. Марка в Венеции, особенно сцены книги Бытия в куполах нарфикса, принадлежащие к XII веку, и мозаики в константинопольской церкви Кахрие Джами. К ним надо еще прибавить ряд архитектурных и условно-пейзажных фонов в сицилийских мозаиках XII века.
II - Проторенессанс
Типы деревьев, встречающиеся в средневековой живописи.
Потребовались, однако, глубокие культурные изменения, прежде чем западноевропейское искусство вышло окончательно из своего оцепенения и зажило настоящей жизнью. До XIII в. художественное творчество было почти исключительно делом монастырей. Сюда обращались с заказами государи, отсюда выписывались в чужие страны особо даровитые артисты-монахи. Некоторые монастыри превращались в художественные мастерские и "академии"[44]. При этом получалась особая окраска этой художественной деятельности вследствие постоянного копирования образцов (каждый богатый монастырь имел их тысячи в миниатюрах своей библиотеки) и вследствие признания, на основах церковного догматизма, незыблемости традиций. Искусство того или другого центра достигало часто значительного совершенства, вносило в общее достояние некоторые свои оригинальные черты, но затем жизненная струя иссякала, и творчество превращалось в ремесленное повторение формул. Отсюда такое явление, как сплошное порабощение Византией художества Германии с дней Оттонов до самого XIV века; отсюда почти всюду полный индифферентизм к жизни, которая из-за монастырских стен казалась далекой и враждебной. Отсюда часто великолепное техническое мастерство во всем том, что зависит от терпения, и лишь редчайшие вспышки гениальной одаренности, вроде рисунков Утрехтского псалтыря, делающиеся, впрочем, для следующих поколений таким же "каноном", как и более древние произведения.
Валаамова ослица. Миниатюра из Псалтыри Людовика Святого (около 1260 года).
Но к XIII веку лицо Западного мира начинает меняться. В то время как в византийском государстве вся культурная жизнь скорее походит на кружение вокруг одной точки - с колебаниями то в сторону узкой церковности, то в сторону более свободной образованности, на Западе мы видим теперь решительный разрыв с прошлым или, вернее, внезапный рост всего организма, который в два-три века меняет свой облик до неузнаваемости. Разумеется, если бы можно было проследить все развитие искусства от ирландских монахов до XIV века, то мы нашли бы во всем тесную последовательность и как бы даже неизбежность явлений. Однако крайние звенья этой цепи не имеют ничего общего между собою: перед нами полное превращение, замена одного совершенно другим. Напротив того, несмотря на значительные черты различия, обнаруживающиеся в афонских фресках XVI века и в равенских мозаиках V столетия, дух этих произведений почти одинаков, и, во всяком случае, остается спорным, обозначает ли последующее искусство Византии некоторые шаги вперед или же назад.
Миниатюра из псалтыри святого Людовика (середина XIII века).
Перемена, произошедшая в культуре Западной Европы, обусловлена совокупностью явлений, но из них едва ли не двумя самыми важными можно считать: окончательное забвение классической культуры, некогда лишь внешне усвоенной обновившимся населением Европы, и, кроме того, крайнюю, при плохих путях сообщения, разобщенность центров. В Византии продолжал жить, несмотря на христианство, дух Римской Империи с его склонностью к централизации, к государственной религии и к общественному попечению. На Западе же, несмотря на все усилия римского папства и германского цезаризма, царила бесконечно большая свобода, зависевшая в сильной степени от общей разрозненности. К этому присоединяется возникновение совершенно новых форм "светской" жизни. Если в церковном мире можно еще найти непрерывающиеся связи на протяжении долгих веков, то их, во всяком случае, нет ни в рыцарстве, ни в бюргерстве, ни в чем не напоминавших в момент их полного расцвета прежнюю аристократию и прежних горожан Римской Империи.
Рыцарство получило свое яркое выражение в замковой жизни и в создании бесчисленных маленьких дворов. Бюргерство создало современную торговлю, городской комфорт, городскую образованность и опять-таки тысячи независимых городских общин. В XIII веке оба элемента; рыцарство и бюргерство начинают уже местами сливаться воедино - в жизнь больших центров, среди которых главные роли принадлежат Флоренции и Венеции на юге, Парижу, Лондону и Кельну на севере. На юге это новое частью сплетается с не полностью исчезнувшим старым, и там поэтому легче могла затем явиться иллюзия возрождения этого старого. На севере же новая жизнь бьет ключом и создает в искусстве такое истинное "чудо" как готика - якобы продукт католической церкви, на самом же деле растение, выросшее без всякого участия со стороны центра католицизма - Рима, который так и не воспринял готики. Готика в своем безудержном порыве, в своем блеске, в своей радости является ярким выражением освобождающейся человеческой души. В этом смысле она и есть подлинное искусство христианства; недаром же начало ее совпадает во времени с общим воспламенением религиозной мысли: с ересями южной Франции и с благословленным церковью выступлением св. Франциска Ассизского[45].
