Герберт Вейнсток - Джоаккино Россини. Принц музыки
Когда врач спросил: «Ну, дорогой маэстро, как вы себя чувствуете сегодня утром?» – он ответил: «Откройте окно и выбросьте меня в сад, тогда мне будет хорошо, я больше не буду страдать». Мишотт сообщает, что однажды, обезумев от боли, Россини закричал: «О супруга Смерть, супруга Смерть, приди ко мне!» Его непрестанно сжигала жажда, и он постоянно просил льда, который врачи распорядились давать ему как можно реже. Когда он не выкрикивал: «Я горю! Льда! Льда!» – то выпрашивал лед у тех, кто находился поблизости, называя их ласковыми именами. Когда кто-то склонялся над ним, чтобы вложить кусочек льда ему в рот, он нежно гладил голову благодетеля.
Новости о болезни Россини распространились не только по Парижу, но и по всему миру. Приходили кипы писем и телеграмм. Завели специальную книгу для гостей, где расписывались посетители, которых не могли допустить к пациенту. Каждый день приезжал посыльный от императорского двора, чтобы получить сведения о состоянии здоровья Россини. Атташе итальянского дипломатического представительства часто посылал сообщения в Рим. Однажды старый друг Россини, папский нунций монсеньор Киджи, приехал в Пасси, намереваясь произвести последнее причастие. Олимпия неохотно позволила ему приблизиться к Россини. Но когда Киджи произнес: «Дорогой маэстро, каждый человек, каким бы великим он ни был, должен когда-то подумать о смерти» – Россини позвал Олимпию и сказал: «Олимпия, проводи монсеньора».
После этого Олимпия несколько раз тщетно пыталась убедить Россини причаститься. Наконец доктор Барт взял на себя попытку убедить Россини. «Дорогой маэстро, вижу, вы возбуждены больше обычного. Моих лекарств, насколько мне известно, недостаточно, чтобы принести вам необходимое спокойствие, поэтому я хочу привести к вам аббата Галле из Сен-Роша. Вы знаете его, он мой друг и очень мягкий и симпатичный человек». Немного поколебавшись, Россини согласился принять аббата. Когда священнослужитель вошел в спальню и заговорил, Россини сказал: «У вас прекрасный голос, месье аббат». Галле задал положенные по ритуалу вопросы, и в числе прочих – всегда ли он верил в Бога.
«Смог бы ли я написать «Стабат» и Мессу, если бы у меня не было веры? – ответил вопросом на вопрос Россини. – Теперь я готов. Давайте начнем!» И он начал свою исповедь.
Галле позже так это описал:
«Закончив исповедь, маэстро сказал мне: «Продолжайте говорить, я не устал. Ваш голос так хорошо на меня действует. Спасибо! Вы освободили меня от тяжкого бремени. Вы скоро вернетесь, не правда ли?» И он поцеловал мне руку, как это принято в Италии.
Мадам Олимпия, услышав, что я прощаюсь, вернулась в комнату.
«Входи, мой бедный друг, – сказал ей муж. – Я так благодарен тебе». И они, плача, обнялись.
«Я тоже хочу исповедаться, – сказала она, – и сейчас же».
«Господин аббат, – с теплотой в голосе произнес маэстро, – эти итальянские священники нас потеряли...»
«О маэстро, ваш дух слишком велик, и вы жили в слишком возвышенной среде, чтобы ваши убеждения зависели от поведения людей...»
«Мне пришлось видеть итальянских священников слишком близко. Если бы мне довелось общаться только с французскими священниками, я стал бы настоящим христианином».
Опасаясь слишком утомить пациента, так как он не переставая говорил, я ушел или скорее высвободился из его руки, все еще сжимавшей мою, и пообещал вернуться на следующий день и приходить в последующие дни. Однако у меня было предчувствие, что их будет немного: рожистое воспаление распространилось повсюду; его тело превратилось в одну сплошную рану, и он ужасно страдал.
Преданные друзья, присутствовавшие у его смертного ложа, часто слышали, как он молился: «О crux, ave... Inflammatus... Pie Jesus... Paradisi gloria». Глубокой ночью он взывал к Деве Марии в стиле итальянцев: «Где ты пропадаешь, Дева Мария? Я терплю адские муки и призываю тебя с вечера!.. Ты слышишь меня?.. Если ты захочешь, то сможешь... Это зависит от тебя... Поспеши, покончим с этим сейчас!»
Когда аббат Галле вернулся на следующий вечер, чтобы осуществить последнее помазание, в комнате присутствовали Альбони, Тамбурини и только что приехавшая из Лондона Аделина Патти. «После последнего благословения и нескольких слов, обращенных мною скорее к остальным присутствующим, чем к умирающему, – пишет Галле, – чрезвычайно растроганный Тамбурини взял меня за руку и произнес: «Господин аббат, вы вписали прекрасную страницу в свою историю».
«Она особенно прекрасна и ценна для бедного больного», – сказал я ему.
«Бедный маэстро!» – воскликнула мадам Альбони.
«И к несчастью, его последняя [страница]!..» – И Патти, рыдая, упала на софу.
Рыдания раздавались со всех сторон комнаты – можно было подумать, будто безутешная семья собралась у смертного ложа лучшего из родителей».
Была пятница, 13 ноября. Впавший в состояние, близкое к коме, Россини бредил, его лихорадило, слышно было, как он тихо бормотал: «Santa Maria!.. Sant’Anna!..[127]» Последнее было именем его матери. Около десяти часов вечера, лежа с широко открытыми усталыми глазами, Россини произнес: «Олимпия». В четверть двенадцатого доктор д’Анкона сказал Олимпии: «Мадам, Россини больше не испытывает страданий». Олимпия бросилась на тело мужа, восклицая: «Россини, я всегда буду достойна тебя!» Ее с трудом смогли оттащить.
Пока Россини лежал, умирая, поистине россиниевское событие произошло в Болонье. Незадолго до этого, 2 августа, двадцатишестилетний дирижер и композитор, по имени Костантино Даль’Арджине, написал Россини и сообщил, что создал новую музыку к либретто Стербини «Севильский цирюльник», и просил у Россини позволения посвятить свою оперу ему. Отвечая 8 августа из Пасси, Россини написал: «Спешу сообщить вам, что получил ваше письмо от 2-го числа текущего месяца, которое я высоко ценю. Ваше имя было мне уже известно, поскольку некоторое время назад до меня дошли слухи о блестящем успехе, который имела ваша опера «Два медведя», и мне было приятно, что вы (дерзкий молодой человек, по вашим же словам!) относитесь ко мне с уважением и намерены посвятить мне оперу, которую сейчас заканчиваете. Я только считаю слово «дерзкий» чрезмерно сильным в вашем очень вежливом письме. Я, безусловно, не считал себя дерзким, когда положил на музыку (за двенадцать дней) после падре Паизиелло очаровательную комедию Бомарше. Почему же должны быть дерзким вы, пытаясь полвека спустя при наличии новых стилей положить «Цирюльника» на музыку?
Не так давно опера Паизиелло была исполнена в парижском театре; жемчужина безыскусных мелодий и театральности, она завоевала заслуженный успех. Много полемики, много споров поднялось и всегда существовало между старыми и новыми любителями музыки. Советую вам принять на вооружение пословицу, гласящую, что «среди двух ссорящихся третий радуется». Хотя, можете не сомневаться, я не имею желания, чтобы третий победил.
Пусть ваш новый «Цирюльник» присоединится к «Двум медведям» как большой медведь, так чтобы они сформировали музыкальный триумвират и обеспечили вам как своему создателю вечную славу. Эти теплые, добрые пожелания приносит вам пезарский старец по имени Россини.
P.S. Подтверждая все вышесказанное, я буду счастлив принять посвящение Вашего нового произведения. Пожалуйста, заранее примите мою самую сердечную благодарность» .
Когда 20 февраля 1816 года в Риме состоялось первое исполнение оперы Россини по Бомарше, Паизиелло оставалось жить менее четырех месяцев. Пятьдесят два года спустя Россини осталось только два дня жизни, когда 11 ноября 1868 года «Севильского цирюльника» Даль'Арджине исполнили в первый раз в театре «Комунале» в Болонье. Эта опера, так же как и опера Россини, вызвала бурю полемики; Даль’Арджине, так же как Россини, обвинили в оскорблении предшественника; но, в отличие от оперы Россини, произведение Даль’Арджине быстро оказалось преданным забвению. «Цирюльника» Паизиелло исполняют иногда, Россини – всегда, Даль’Арджине – никогда.
Эпилог
В субботу утром 14 ноября 1868 года Гюстав Доре сделал два наброска с Россини на смертном ложе. Сделанная на основе одного из них гравюра показывает Россини в парике, с головой, глубоко погрузившейся в мягкий валик, с распятием на груди. Его чрезвычайно спокойное лицо сильно напоминает известные портреты Данте, но отражает подобие улыбки. Два дня спустя тело было набальзамировано, с помощью доктора Д’Анкона, Фалькони, изобретателем жидкости, про которую он заявлял, будто она, введенная в кровеносные сосуды, навсегда предотвратит разложение. Затем тело положили в двойной гроб из ценной древесины с золотой дощечкой с надписью:
«GIOACCHINO ANTONIO ROSSINI
NÉ À PESARO LE 29 FÉVRIER 1792
MORT À PASSY LE 13 NOVEMBRE 1868»[128]
Вечером 16 ноября гроб поместили во временную могилу в Мадлен, где пять дней спустя должна была состояться погребальная церемония. Но Мадлен могла вместить только три тысячи человек, а с просьбой о приглашении обратилось пять тысяч. Тогда похороны перенесли в церковь Троицы и назначили на субботний полдень, 21 ноября, к этому времени должна была прибыть делегация из Пезаро. Музыкальная сторона церемонии была возложена на комитет, который возглавил восьмидесятишестилетний Обер. Огромным хором дирижировал Жюль Коэн; в него должны были войти самые знаменитые певцы Парижа. В пятницу вечером, 20 ноября, гроб был перенесен из Мадлен в церковь Троицы и установлен на катафалке, где две монахини молились над ним всю ночь.
