Казимир Малевич - Том 1. Статьи, манифесты и другие работы 1913-1929
II. Статьи в газете «Анархия» (1918)
Задачи искусства и роль душителей искусства*
В момент коренной ломки старого уклада жизни, когда все новое, молодое стремится найти свою форму и проявить свое «я», выползают мертвецы и хотят наложить свои холодные руки на все живое.
Социальная революция, разбив оковы рабства капитализма, не разбила еще старые скрижали эстетических ценностей. И теперь, когда начинается новое строительство, создание новых культурных ценностей, необходимо уберечь себя от яда буржуазной пошлости.
Яд этот несут жрецы буржуазного вкуса, короли критики Бенуа, Тугендхольды и Ko1.
Прежде без «печати» Бенуа и присных не могло ни одно художественное произведение получить права гражданства и благ жизни.
Так было с Врубелем, Мусатовым, П. Кузнецовым, Гончаровой2, которых они, после долгих обливаний помоями, признали. А сколько осталось непризнанных!
Молодым художникам-новаторам, не хотевшим идти в соглашательство, приходилось с громадным трудом пробивать себе дорогу.
Нельзя было надеяться, что произведения их кто-либо купит без рекомендации «душителей».
А ведь продажа картины была единственным средством, чтобы художник мог кормиться и платить за помещение.
Положение искусства было случайным и зависело от критиков и коллекционеров.
Третьяковская галерея ведь создалась случайно.
Все частные собрания картин также собирались по прихоти владельца с художественных выставок.
И все те художники, которые не могли попасть на привилегированные выставки Союза русских художников, «Мира искусства», «передвижников»3, оставались за бортом.
И теперь, когда буржуазия осталась не у дел, демократия создает пролетарскую культуру, ловкие Бенуа забирают судьбы русского искусства в свои руки.
Во главе петроградского художественного совета стоит Бенуа!4
Опять жизнь искусства замыкается в официальные рамки.
Опять торжество гонителей искусства!
Опять те же лица за столом.
Опять покойники протягивают свои костлявые руки к светильнику и хотят потушить его.
Но этого не должно быть!
Прочь с дороги, палачи искусства! Подагрики, вам место на кладбище.
Прочь все те, кто загонял искусство в подвалы. Дорогу новым силам!
Мы, новаторы, призваны жизнью в настоящий момент отворить темницы и выпустить заключенных.
Ал. Ган, А. Моргунов, К. Малевич
Анархия, № 25
К новому лику*
Очищайте площади от обломков старого, ибо выдвинутся храмы нашего лика.
Очищайте себя от накопления форм, принадлежащих прошлым векам.
Так как должны поместить новый ритм времени. Уведите себя с протертых дорог, усеянных забором крестов кладбищ, ибо они служат путями к угасшим дням.
Лицо ваше стерто, как старая монета, – чистили его много веков авторитеты и на тряпке прошлых красот растерли ваш бодрый лик.
Старались отшлифовать вашу душу и творческий дух по образу и подобию давно угасших богов, чем сглазили ваше острое я.
И вы стали тем самым камнем, который умертвил Микельанджело в угоду прошлому и будущему.
Но мы сумели отрыть наше я от касания рук авторитетов и сотворили свой лик.
И объявляем время наше площадью нашего века, на которой раскинем свои формы.
Пусть Праксители, Фидии, Рафаэли, Рубенсы и все их поколение догорают в кольях <опечатка; следует читать «кельях»> и кладбищах.
Пусть сторожат свое умершее время.
Пусть несут к их останкам свое я.
Но мы закуем лицо свое нашим временем и формами, образуем время, поставим печать лица своего и оставим узнанным в потоке времен.
Анархия, № 28
Ответ*
Я с радостью читал ваши слова о футуризме, жму вашу руку. Ваш упрек товарищам-футуристам справедлив: избрание королей, солдат, министров в искусстве, также устройство всякого рода кафе1 есть контрреволюция в искусстве.
Это то, что до боли ущемляло меня.
Я видел пламя футуризма как бунт, сжигающий все заторы.
Оно разорвало окованные ворота прошлой мудрости.
Я принял зарю бунта футуристического искусства.
Открыл себя и разбил череп свой, метнул разум прошлого в его бегущий огонь.
В пламени его очутился весь алтарь искусства.
Я видел, как закопошились брандмейстеры тушения.
Бенуа, Мережковские, Эфросы, Глаголи2 – все бросились к тушению своей ненаглядной Венеры.
И вот еще больней мне было, когда поэты-футуристы заявили, что сбросили с парохода современности Венеру3 и всю обслуживающую ее литературу, и под их свист над морской волной она хлестнулась волною. Они сами прилипли к ее трупу.
Вместо того, чтобы уничтожить руль парохода, они оставили руль свой на нем, и вместо углубления революции они приплыли к берегу, к утопленной литературе.
И мириады слов, как комары, мошки, целой тучей засеяли их лица.
Всмотрелись ли вы в их лицо? Не состоит ли оно из тех же слов? А кафе поэтов не есть ли утопленница? «Живая табакерка» не есть ли их бабушка, нюхающая табак? Ведь вся и разница в том, что внуки по недоразумению выбросили табак, а табакерку оставили наполненной словами.
А самое слово есть сходство, родственное бабушке, и разница в них лишь в том, что бабушкино лицо пропахло парфюмерией Пушкиных, а у них копченой воблой или сыростью бетона и машин.
А последнее время совсем приближается к блеску поэзии затхлой луны и новорожденных «Венер».
Не показалось ли вам, товарищ, что лицо футуризма построено из тех же камней, машин, котелков, юбок синего неба и людей, и не иллюстрация ли это обломков, а, пожалуй, и жизни?
И не находите ли вы, что футуризм – авангард певцов, отпевающих вещи?
Возьмите в руку любое слово, вглядитесь в него. Если отдельно взглянете, будет ли в нем разница? Не будет ли оно напоминать вчерашнее слово?
И не будет ли сложена тюрьма, так как слово осталось словом?
И как бы мы ни строили государство, но раз оно – государство, уж этим самым образует тюрьму.
И раз слово осталось словом, то оно обязательно образует собою ряд построений, подобных себе, и создает такое же государство того или иного порядка.
Видя в футуризме бунт, мы больше ничего не видим, и приветствуем его как бунт, приветствуем революцию, и тем самым требуем уничтожения всего и всех основ старого, чтобы из пепла не возникли вещи и государство.
Социальные перевороты прекрасны будут тогда, когда из организма социальных строений будут вынесены все обломки старого строя.
Я как член группы художников или цветоведов супрематистов, заявляю, что, выйдя на открытую площадь, мы чистили себя от всех осколков разбитого царства, пепел его разбросали во всех глубинах земли. Мы умышленно закопали в сердце земное, ибо отреклись от земли в себе.
И то искусство <, что> так тонко и ловко, как жонглер цирка, оперировало с вещами всех поэтов, украсивших голову свою словом, считаем отошедшим в предание.
Превыше и отдаем первенство нашему «я».
И если мы облечены еще в мускулы, то через машину их гибкости вынесем себя за пределы всего хлама и багаж мудрости старого, которое затопило сознание зловонью и пылью.
Итак, наше «я» освобождено.
Наше творчество не воспевает ни о дворцах, ни о хижинах, ни о бархатах, ни о сермягах, ни песни, ни слова.
Ни горя, ни радости.
Мы, как новая планета на синесводе потухшего солнца, мы, грань абсолютно нового мира, объявляем все вещи несостоятельными.
Анархия, № 29
К новой грани*
Гибнет все в лаке блеска утонченных линий и колорита.
Мы раскрываем новые страницы искусства в новых зорях анархии.
Мы вступаем впервые на грани творчества и вскроем новую тревогу на поле лакированных искусств.
Уже многие годы сложились в десятки. Под крышей холодных чердаков мы прятали себя от власти авторитетов и выскребли ступни искавших нас.
Мы устояли перед напором зловонных волн глубокого моря невежд, обрушившейся на нас критики.
Наши головы украшены погромными статьями.
Заржавленные гвозди старого слова вбивали в наше выпуклое сознание.
Но в разрыхленные поля – впустую их удары.
Мощной бурей революции снесен чердак, и мы, как облака в просторе, поплыли к своей свободе.
Знамя анархии – знамя нашего «я», и дух наш, как ветер свободный, заколышет наше творческое в просторах души.
