Кристиан Паризо - Модильяни
Впрочем, все сказанное — чистейший догматизм. Но почему все-таки ты мне не пишешь? И что представляют собою твои картины? Описание одной из них я прочитал в статье из „Корьере“. Я со своей стороны пока еще на картину претендовать не могу; здесь я вынужден жить в гостинице, из чего, как сам понимаешь, явствует, что у меня нет никакой возможности посвятить себя картине, однако я много работаю, наблюдаю природу. Думаю, мне рано или поздно придется подыскать другое жилье: варварство туристов и отпускников не позволяет должным образом сосредоточиться, когда в том возникает наибольшая надобность. В конце концов я заберусь повыше: в австрийский Тироль. Но об этом пока нельзя никому говорить. Пиши мне по-прежнему в гостиницу „Мисурина“.
Чао.
Пиши, присылай обещанное.
Привычка к созерцанию альпийских окрестностей, вообще природы — это, думаю, одна из главных перемен в состоянии моего ума. Хотелось бы поговорить с тобой о различиях между произведениями тех художников, кто наиболее близко общался с природой и проникался ею, и теми, кто сегодня ищет вдохновения в упражнении и желают образовываться в городах, где искусство процветает.
Есть ли теперь в Ливорно что-нибудь, способное развлечь?»
По его собственному признанию, Амедео, как видим, весь во власти внутреннего конфликта и пока бессилен выразить, что его терзает: не находит нужных слов. В уме его уже складывается модель эстетики, освоить начатки которой возможно лишь «в городах, где искусство процветает», а не в общении с природой, как то было у старых мастеров, но представление о новом методе еще не вполне оформилось. Все это крайне важно, если пытаешься понять, какие муки испытывает «куколка Амедео Модильяни», превращаясь в творца, способного воплотить тот идеал, к которому устремлено все его существо. К несчастью, ответы Оскара Гилья еще не найдены, так что в этом диалоге двух художников остались невосполнимые лакуны. Однако с некоторой долей уверенности можно предположить, что по состоянию умов Оскар и его корреспондент довольно близки. Это становится особенно очевидно, если принять во внимание последнее известное нам письмо, отправленное Модильяни своему другу из Венеции:
«Мой милый, милый Оскар, получил твое письмо и страшно огорчен, что не дошло первое, то, что, по твоим словам, было послано ранее. Понимаю твою боль и разочарованность — увы, скорее догадываясь по тону письма, нежели благодаря твоим собственным признаниям! Причины этого мне примерно известны, я уже испытал и теперь испытываю, поверь, настоящую боль. Правда, доподлинной подноготной всех обстоятельств я пока представить себе не могу, но, зная благородство твоей души, ясно понимаю, какое тягостное, разрушительное впечатление они должны были на тебя произвести, доводя до состояния подобной безнадежности. Повторяю, мне неведомо, в чем, собственно, дело, но думаю, что наилучшим лекарством было бы некое дуновение жизни, которое я хочу послать тебе из самого моего сердца, в настоящее время полного сил, ибо ты создан, поверь мне, для существования, наполненного смыслом и радостью. У таких, как мы (прости мне это множественное число), — иные права, нежели у людей обычных, ибо иные желания ставят нас выше их и — необходимо не только повторять это, но и верить собственным словам — выше их морали. Тебе вовсе не пристало сжигать себя в жертвенной самоотдаче. Твой истинный долг — спасти свою мечту… Прекрасное несет в себе — да, и оно тоже — права, болезненные для чужих самолюбий, однако же именно из них рождаются самые драгоценные устремления духа. Всякое преодоленное препятствие знаменует собою рост нашей воли, ее необходимое и благотворное обновление. Храни свой священный огонь (говорю эти слова тебе, но мог бы обратить их и к себе самому), питай его всем, что способно воспламенить ум и чувства. Это плодоносные дары, подстегивающие воображение, постарайся вызывать их к жизни, растравляй и береди, ибо только они способны выявить все творческие силы ума и восприятия, доведя их до максимума. За это мы и должны бороться. Можем ли мы заключить себя в тесный обруч повседневной морали? Утверждай свое право и превосходи себя ежедневно, ежечасно. Человек, не способный претворять энергию своего духа в желания, доселе неведомые, извлекая из себя почти полностью обновленную индивидуальность, при том, что и эти новые стремления, и переосознание собственной сути необходимы для разрушения всего старья и гнили в себе, такой человек — не творец, это буржуа, кондитер, все, что угодно, только не то, что надо. Ты мог бы в этом месяце приехать в Венецию, решайся, не дай себе выдохнуться, научись ставить свои эстетические потребности выше обязательств перед людьми. Ежели хочешь бежать из Ливорно, я сумел бы помочь тебе в меру своих возможностей, но не уверен, что это необходимо.
Для меня подобное твое решение было бы подлинным счастьем. В любом случае ответь на это письмо. Венеция одарила меня самыми драгоценными плодами, я многому научился и чувствую себя повзрослевшим, словно после большой выполненной работы. Венеция — голова Медузы с копной бесчисленных лазурных змей и огромными сине-зелеными глазами, заглянув в которые душа уходит куда-то безвозвратно, испепеляя себя в необъятной дали.
Дэдо».
Если не считать его работ, принадлежащих семейству Ольпер, из произведений Амедео Модильяни, созданных тогда в Венеции, сохранилось, увы, немногое. По воспоминаниям его сестры Маргериты, он систематически уничтожал все следы каждой новой своей попытки выработать оригинальную манеру, так как всякий раз оставался неудовлетворенным и перед ним уже начинало брезжить новое решение. Это подтверждает и аннотация, посвященная ему в экспозиции Французской галереи: «Первые полотна Модильяни, имеющиеся в нашем распоряжении и несущие отпечаток различных влияний, относятся к 1908 году, поскольку работы, созданные ранее в Италии, уничтожены по воле самого художника». Однако некоторые из них все-таки избежали подобной участи, в основном портреты, вероятно подаренные или даже проданные в свое время им самим, а потому более не принадлежавшие своему взыскательному создателю.
Так, сохранился портрет его знакомой, сидящей в позе, излюбленной художниками венской школы. Речь идет о портрете Альбертины Ольпер, дочки его ливорнского преподавателя латыни, дружившей с семейством Модильяни. Став позднее преподавателем сама, Альбертина Ольпер с 1893 года вела курс литературы в венецианской Высшей школе преподавания и проживала в приходе Сан-Марко недалеко от Амедео. Тогда-то он и написал этот красивый портрет в ярких тонах, пользуясь таким удобным обстоятельством, как близкое соседство и давняя дружба. Имеется портрет трагической актрисы Элеоноры Дузе, музы Габриэле Д’Аннунцио, одного из любимых авторов Модильяни, в письмах которого ощутимо подражание пышной патетической стилистике свойственного этому писателю неоромантизма. Уцелел и портрет Фабио Мауроннера, приятеля Амедео, — монохромная пастель, выставлявшаяся на бьеннале 1930 года вместе с портретом Амедео кисти самого Фабио. Собратья-художники позировали друг другу.
Свидетельством присущей Модильяни обостренной тонкости чувства является то, что у него очень мало работ, чьи модели неизвестны. Этот художник предпочитает запечатлевать на своих полотнах тех, кого знает лично или к кому горячо привязан. Хотя оппозиция «линия-объем» все еще остается для него главной проблемой, в своих поисках новых цветовых соотношений он продвинулся довольно далеко: теперь его палитра почти монохромна, но живопись — легкая и пламенеющая.
Венецианская эпопея продлилась три года, перемежаясь, однако, частыми возвращениями в Ливорно. Хотелось повидать семью и бывших соучеников по мастерской Микели. Луэлина Ллойда, блистательно продвигавшегося вперед в рамках ставшего привычным дивизионизма, Джино Ромити, который все отчетливее превращался в прямого последователя Фаттори, Манлио Мартинелли, остававшегося верным своему призванию пейзажиста, Ренато Натали, никогда не писавшего с натуры и занимавшегося в основном тщательным запоминанием картинок простонародной жизни, быта завсегдатаев кафе, публичных домов, уличных бродяг, чтобы потом, уже в мастерской, все это переносить на полотно. Натали обладал даром веселой общительности, непосредственностью, верной рукой, и его художественная манера приводила Амедео в восторг. В свой черед и Ренато восхищался многосторонностью Модильяни, тонкостью и эрудицией, наконец, обостренной чувственностью его мазка. Однако для Дэдо чем дальше, тем удушливей становилась мещански-провинциальная атмосфера, царившая в Ливорно. Там ему хотелось только одного: как можно скорее уехать, подышать воздухом свободы. В начале 1904 года он и Ренато решают отправиться в Венецию вместе.
