Владимир Ильин - Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение»
Вот что говорит по этому поводу академик П.Б. Струве в «Вехах», в одной из самых «левых» статей этого сборника:
«…Герцен, несмотря на свой социализм и атеизм, вечно борется в себе со своим интеллигентским ликом. Вернее, Герцен иногда носит как бы мундир русского интеллигента, и расхождение его с деятелями 60-х годов не есть опять-таки просто исторический и исторически обусловленный факт конфликта людей разных формаций культурного развития и общественной мысли, а нечто гораздо более крупное и существенное. Чернышевский, по всему существу своему, другой человек, чем Герцен» («Вехи», 1909, с. 134).
Блестящий русский гегелианец и первоклассный литературный критик-философ, H.H. Страхов так определил Чернышевского и его «героев» из «Что делать?»: «чудовищная остановка в развитии».
Если перевести это эвфемическое выражение на откровенное и недвусмысленное, то мысль проф. Страхова можно выразить так:
То, что оттолкнуло Герцена от людей 60-х годов и главным образом от банды засевшей в «Современнике», «Русском Слове», «Свистке», «Деле» и прочих постыдных листках, было невероятное одичание всего шестидесятничества.
Если для Чернышевского Герцен «ископаемая кость» – он так выразился, – то мы прибавим от себя:
Да, конечно, Герцен несомненно «ископаемая кость» для Чернышевского и Ленина, поскольку они, как бешеные свиньи, разворачивая своими «пятачками» ниву Русской Культуры, докопались до человеческой кости высоко развитого человеческого типа, в которой они ровно ничего не поняли и могли только хрюкать в злобном недоумении…
Марксистов Герцен просто не выносил. Для него их террор и нетерпимость были выжиганием серной кислотой глаз инакомыслящим. Повторяя слова Герцена, В.В. Розанов впоследствии (в «Литературных изгнанниках») и сказал по поводу Чернышевского и Ко (включая и Белинского):
«У каждого мерзавца был шприц с серной кислотой для выжигания глаз инакомыслящим»…
Как и следовало ожидать, конец Герцена был трагическим и печальным, тем более что он совпал с Франко-Прусской войной, для изображения которой у Достоевского в «Бесах» понадобилась своеобразная трагически карикатурная симфония талантливого в своем роде Лямшина (одного из «бесов», не выдержавшего кровавой мерзости и в котором заговорил человек).
За ненадобностью Герцен почувствовал, что «Колокол» надо прекратить. Его медь звучала надтреснуто, и во избежание тонов старой кастрюли Герцен сам закрыл его в 1868 г. Герцен не хотел принимать участие в «жизни червей в сыре», как он именовал мещанский западный идеал. Но ведь именно к такому идеалу и призывали «люди» 60-х годов – и среди самых жирных «червяков» были спятившие с ума Ткачев и Писарев, возненавидевшие всякую культуру с наукой и искусством во главе. Предчувствуя эру грядущих войн и даже безумие нацизма и фашизма, Герцен призывал сторониться от всякого насилия, и его призыв остается полностью в силе и для нашего времени. Может быть, более чем когда-либо для наших дней актуален его вопль:
«Прочь от темных путей безумия, путей разрушения!»
Аполлон Григорьев – страждущий русский Дионис
И ношусь, крылатый вздох,
Меж землей и небесами.
Е. Боратынский
О вещая душа моя,
О сердце, полное тревоги.
Ф. Тютчев
Столь богатая первоклассными дарованиями и столь бедная критиками русская литература в сущности имела только одного настоящего критика в XIX веке, когда зажглись на русском небосклоне звезды первой величины. Но этот единственный – Аполлон Григорьев (1822–1884).
Общество Аполлона Григорьева среди российских литераторов и поэтов – самое изысканное и блистательное. Это – Достоевский, Фет, Константин Леонтьев, Лев Толстой… Можно еще называть, но и этих, кажется, вполне достаточно…
Однако в противоположном лагере, то есть среди «критиков по специальности», – одни только враги. И это – очень лестно для Ап. Григорьева. «Скажи мне, кто твои враги – и я скажу тебе, кто ты такой» – так можно переделать всем известную и старую как мир пословицу.
Правда, XX век богаче подлинными и первоклассными критиками. Тут мы видим и Ю.И. Айхенвальда, и Волынского-Флесера, Арабажина, и, наконец, такую звезду первой величины, как Иннокентий Анненский, чтобы умолчать о других. Но они пришли слишком поздно…
Слишком поздно, потому что темное дело «сеятелей разумного, доброго, вечного», не имевших и отдаленного представления о вечности (да и не интересовавшихся ею) было сделано. И на хотя и беспредельной русской равнине готовилась взойти богатейшая жатва литературного чекизма, да и просто чекизма – «литературного»… с автоматом в руках и с десятками миллионов убитых и иным образом погубленных русских жизней в активе.
Неприятно и то, что даже на ниве русского богословия получились непрошеные защитники якобы вселенского православия от русской религиозно-философской мысли. Один из них, правда испугавшийся размеров и темперамента H.A. Бердяева, с которым, однако, можно и должно было плодотворно полемизировать, с тем большей яростью набросился на представителей русской религиозной философии и с развязностью объявил: «Григорьев был человек путанный и беспорядочный, неудачник и несчастливец». Сколько самодовольного фарисейства чувствуется в этих жестоких и несправедливых словах…
Аполлону Григорьеву, как и Константину Леонтьеву, конечно, при желании можно вменить грех «романтизма, эстетизма и гедонизма», да, но он никого не осудил и не растерзал, никого не «прикончил», ибо был человек не только очень талантливый и умный, но еще и очень добрый…
Окончательный суд над такой сложной, загадочной личностью принадлежит не человеку, но Богу. А сверх того в злых и кусательных словах по поводу Константина Леонтьева и Аполлона Григорьева слышится все та же «насмешка – вечный стыд русской критики». И уловивший эту особенность «ада всесмехливого» «не-богослов» Аполлон Григорьев показал себя настоящим, чутким, а не бумажно-кабинетным богословом…
Книги имеют свою судьбу – habent sua fata libelli – и их авторы тоже. Говорим о судьбе временной а не вечной, ибо вряд ли существует судьба перед лицом вечного и живого Бога, даровавшего человеку свободу, а себе присвоившего суд правый, нелицеприятный и сострадательный, суд всевидящей и всеведущей любви. Эта временная судьба Аполлона Григорьева была действительно нестерпимо горькой, унизительной и несправедливой – он впал не в руки Бога Живаго, но в руки человеческие. Да и кем только он был судим – «даже до сего дня», ибо советское издание творений Аполлона Григорьева 1959 года явно стремится выделить в нем только поэта, исказив мыслителя и замолчав музыканта. А это очень несправедливо, однобоко и не дает представления о нем как о человеке удивительной широты и полноты.
Аполлон Григорьев, типичный славянофил и такой же образованный и тонкий человек, как большинство славянофилов, имел полное право на патент подлинной народности, ибо был дворянско-помещичьего происхождения по отцу и крестьянского – с материнской стороны (сын дочери дворового кучера). С самого нежного детства он жил, так сказать, двойною жизнью. В доме отца – тонченнейшая и богатая библиотека, на всю жизнь привившая ему вкус к хорошему и изысканному чтению; в доме же отца он получил великолепное знание важнейших европейских языков, характерная особенность славянофилов, столь выгодно отличавшая их от их противников – «светлых личностей» и «сеятелей разумного, доброго, вечного», которые и своим-то языком владели неважно, заменив его псевдоиностранной тарабарщиной и газетно-журнальным жаргоном, которого сами не понимали за незнанием древних и новых языков. Владея блестяще европейскими языками, Ап. Григорьев отлично владел и народной русской речью, с которой тесно сроднился, ибо жил также жизнью дворни, крестьянских мальчиков и вообще русской деревни, о которой «светлые личности» имели самое смутное и в корне ложное представление.
Но сверх живого, почвенного знания народной русской речи Ап. Григорьев обладал очень большим литературно-поэтическим дарованием, чего тоже не было и следа у его противников, именно по своему безвкусию вынужденных заменять юмор и остроумие грубым зубоскальством и брызганьем слюной Курочкиных и Минаевых.
Опять-таки по контрасту со своими противниками, Аполлон Григорьев, всегда блестяще проходивший курсы наук и легко, свободно, артистически все усваивавший, получил великолепную философскую подготовку, пополненную чтением великих философов в подлиннике. Воспитав свой вкус на народной песне и на художественной музыке, он стал очень оригинальным композитором и блестящим виртуозом на гитаре, впрочем, очень хорошо владея и фортепиано и имея хороший голос, которым и пользовался для исполнения своих композиций (из них многие навсегда вошли в народную толщу без всякого упоминания об авторе, как это раньше имело место на Украине с композициями Григ. Саввича Сковороды – тоже философа, тоже поэта и музыканта). Сверх того он был очень хорош собою, особенно в молодости, вполне оправдывая свое эстетическое имя.
