Владимир Ильин - Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение»
А сверх того ученый и поэт редко уживаются между собою, особенно в одном и том же лице.
Правда, нам могут указать на поразительный для всех времен и народов пример Гёте (чтоб не упомянуть еще о «божественном Платоне»), Но организация Гёте была совсем не похожа на организацию Ап. Григорьева, – не говоря уже о том, что Гёте сердечно ненавидел метафизику и дал волю этой ненависти в своем «Фаусте» и в своих научных работах. Ап. Григорьев на горе себе был очень одаренным метафизиком.
Так или иначе, но демон поэтически-музыкального вдохновения овладевает им с 1843 г., когда вполне вырисовывается его основное призвание как артиста – поэта и музыканта. На горе себе
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный.
Остановиться вовремя в том, о чем с такой трагической силой повествует Е. Боратынский, Ап. Григорьев не мог. И на себе испытал он действие того рокового закона, что «любовь Камен» всегда сопровождается «враждой Фортуны», или почти всегда сопровождается, – как это бывает с пророками, – ибо подлинный поэт – подлинный пророк. И его всегда гонят «левиты» – кого бы мы под «левитами» ни разумели, – пусть это будет начальник отделения в департаменте, или совет профессоров в Университете, или редакция толстого журнала так называемого «передового» типа – особенно во времена Ап. Григорьева и позже…
С 1843 г. в славянофильском «Москвитянине» появляются его первые стихи, показавшие, какое большое поэтически-музыкальное дарование таится в этом необыкновенном человеке. Там же появляются и его статьи по театру и искусству. Но сотрудничать в славянофильском «Москвитянине» в ту пору значило просто подставить свою голову под удары секиры так наз. «прогрессивной» прессы и вконец испортить как свою репутацию «пишущего» вообще, так и журнальную карьеру. Всегда уж так было, что публицистика не высказывала терпимости и никогда не разбирала вопросов по существу и не оценивала явлений искусства по их истинному достоинству. С особой неукоснительной жестокостью этот роковой закон действовал всегда в России. Он-то и погубил пути как Константина Леонтьева, так и Аполлона Григорьева.
Одна беда другую накликает. Его пламенная и в своем роде исчерпывающая любовь к Антонине Федоровне Корш не нашла полного отклика в сердце молодой и красивой девушки. Она предпочла К.Д. Кавелина, за которого и вышла замуж. То, что Кавелин был очень левый либерал, еще более подчеркивает символизм этого рокового в жизни Ап. Григорьева события. Для русской поэзии и музыки эта катастрофа, раз навсегда внутренне надломившая артиста-мыслителя, имела очень «благие» последствия и означает весьма важную дату.
То, что нас в жизни огорчает,
В искусстве охотно услаждает
(Was im Leben uns verdriesst,
Das in Kunst uns gern geniesst)
– по словам великого немецкого поэта.
Сразу же Ап. Григорьевым, душу которого до основания потрясло роковое несчастие любви, овладевают мистические, историософские и космические мотивы, характерные вестники большой любви, особенно в эпоху власти романтических и символических идей.
Вместе с Аполлоном Григорьевым в русскую поэтическую и философскую культуру входит совершенно новый образ эротической любви и восприятия красот вечно-женственного как некоторой роковой силы, или, короче говоря, – рока. Недалеко уже и явление того жуткого феномена, который придет вместе с этой идеей любви к року – amor fati. Идея эта (понимая термин «идея» онтологически и платонически) несомненно древнеэллинская, или, вернее, эллинистическая, стоически-новоплатонического порядка. Но возродилась она в XIX веке, частью на основе изучения глубин эллинского гения и погружения в него с узрением в нем совершенно новых вещей, чего старый псевдо-классический педантизм не видел и к чему был слеп, – частью же спонтанно. Однако здесь можно и должно говорить о новом возрождении в изучении классического мира, в котором узрели начало романтическое.
Чтобы пояснить сказанное, мы назовем имена Фридриха Ницше, Эрвина Родэ на Западе и Аполлона Григорьева, Крюкова, Фета (в качестве переводчика классиков), а впоследствии Фаддея Зелинского, Иннокентия Анненского и Вячеслава Иванова – в России…
Старому педантизму также и в этой области приходил конец. Это почувствовал Пушкин в своей издевательской карикатуре на геттингенского профессора:
Пускай уже седой профессор Геттингена,
На старой кафедре согнувшийся дугой,
Вперив в латынщину глубокий разум свой,
Раскашлявшись табак толченый
Пихает в длинный нос иссохшею рукой.
Старые классики нарисовали совершенно ложный псевдоэстетический педантский мир, мало общего или ничего общего не имевший с подлинником мира греко-римского. Эта скучная картина вместе с зубрежкой склонений, спряжений и исключений, в чем видели самоцель, исчезала вместе с вонью нюхательного табака и старческим кашлем Геттингенского профессора. Наконец-то поняли, что эллинская трагика, мистика и мудрость досократиков была не от недостатка жизненных сил, но от их юношеского избытка и что юность эллинов трагична потому, что прекрасна, ибо в красоте заключено трагическое и роковое начало.
Умирать никому не хочется, ибо смерть противоестественна. Все без исключения – кто явно, кто подспудно – мечтают о том, что можно назвать «чудом Фауста». И недаром гений Гёте сочетал во II части трагедии чудо Фауста с чудом по-настоящему, мистически, то есть реально возрожденных и вновь вызванных из области «матерей» (Платоновых идей-сил) образов классической древности, включая сюда и Елену. Фауст даже приревновал ее к возрожденному Парису… Все это полно жизни и показывает нам, как можно понимать воскресение мертвых и что не обязательно оно есть воскресение старых, съеденных молью бород и старческого кашля, ибо ведь и Бог прежде всего – прекрасный творец-артист, а не седобородый и недобрый ворчун, да и молодого Христа распяли злые старцы…
Не надо удивляться тому, что те, которые все это поняли и почувствовали, как Аполлон Григорьев, и возродили мистику на новом основании, стали предшественниками Ницше, Родэ, Вяч. Иванова и Александра Блока. «Геттингенцы» и сторонники нюхательного табака взбеленились… Всем известно, в какую комическую ярость пришел Вилламовиц фон Меллендорф от «Рождения трагедии из духа музыки» Ницше. Сущность романтизма, как его понял и почувствовал Аполлон Григорьев, означала вечную и божественную истину о взрыве творческих и жизненных сил. И это было истинное благочестие, ибо Господь есть прежде всего Любовь – Творец («Поэт») и жизни податель, посылающий своего Святого Духа на обновление земли. Это нам с совершенной ясностью вещает Библия.
Напрасно некоторые, упрекающие Аполлона Григорьева в жажде жизни, жажде несомненно трагической, крестоносной и красототворной, хотят в своем обожании «пыли затерянных хартий» опереться на Вечное и Бесконечное. Богу ближе «капитаны» -
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,
Чья не пылью затерянных хартий —
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на изорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
Аполлон Григорьев почувствовал в себе такого «открывателя новых земель» и даже новых «небесных миров» – отсюда это странное, как будто бы безумное сознание своей власти над не давшейся ему в руки «синей птицей» девичьей красоты. Ведь силой любви он ее открыл, он в ней увидел то, чего о ней никто не знал, кроме создавшего ее Творца звёздных миров. Отсюда и космизм, и роковая сила, которую Ап. Григорьев почувствовал не в ней, нет, а в себе. Любовь дает роковую власть над любимым – пусть даже эта власть осуществится в иные эпохи и в иных мирах.
Над тобою мне тайная сила дана,
Это – сила звезды роковой.
Есть преданье – сама ты преданий полна —
Так послушай: бывает порой,
В небесах загорится средь сонма светил
Небывалое вдруг иногда,
И гореть ему ярко Господь присудил —
Но падучая это звезда…
И сама ли нечистым огнем сожжена,
Или, звездному кругу чужда,
Серафимами свержена с неба она, —
Рассыпается прахом звезда;
И дано, говорят, той печальной звезде
Искушенье посеять одно,
Да лукавые сны, да страданья везде,
Где рассыпаться ей суждено.
Над тобою мне тайная сила дана,
Эту силу я знаю давно:
Так уносит в безбрежное море волна
За собой из залива судно.
Так, от дерева лист оторвавши, гроза
В вихре пыли его закружит,
И, с участьем следя, не увидят глаза,
Где кружится, куда он летит…
Над тобою мне тайная сила дана,
И тебя мне увлечь суждено.
И пускай ты горда, и пускай ты скрытна, —
Эту силу я понял давно.
Приведенное стихотворение, да еще другое – с античным заглавием «К Лавинии» – пророчески (вместе с некоторыми стихами Фета и Тютчева) открывает иную эпоху в истории русской поэзии, эпоху мистико-эротическую и роковую, которой соответствует Пятая симфония неоромантика Чайковского (ми минор). Принято считать это все зарей того дня, который привело с собой восходящее солнце Александра Блока в страшные предкатастрофальные дни начала XX века. Но это вряд ли так. Скорее всего А. Блок грандиозно и прекрасно завершил эту совершенно иную и во всех смыслах отделенную от Пушкина новую и, может быть, последнюю эпоху творческого стихотворного гения на Руси. Возможно, что именно по этой причине этим людям было дано по-настоящему увидеть размеры и блеск звезды Пушкина: они отошли от него достаточно далеко. Пора уже понять, что такие величины, как Аполлон Григорьев, Фет, Тютчев, Полонский, А. Толстой, Случевский, Владимир Соловьев, да и поменьше вроде Майкова, Мея и пр., не могут быть ни предтечами, ни эпигонами, но составляют новую эпоху. Конечно, Бальмонт, Брюсов, Блок, Федор Сологуб, Ходасевич, Зинаида Гиппиус, Гумилев, Анна Ахматова, непосредственно предгрозовые и вошедшие в грозу поэты, – это опять новая группа, новый «морфологический комплекс». За то, что среди них Александр Блок, быть может крупнейший, увидел Аполлона Григорьева сквозь туман и кровавую мглу ужасных десятилетий, что он зажегся от него, заговорил о нем, понял его трагедии и поведал о нем миру – за это честь ему и слава.
