Роман Арбитман - Поединок крысы с мечтой
Да, чуть не забыл: о самой книге Б. Леонтьева со товарищи.
Двухтомник, разумеется, получился отвратным – грубым, плоским и несмешным. Попробуйте сами «размазать» один анекдот на четыре сотни страниц, и сами оцените возможный результат подобной затеи. К тексту очень подходит определение «более чем юмористический», неосторожно оброненное самими авторами-составителями на одной из рекламных полос двухтомника. Вышла уже даже не пародия на киногероя, не издевка над имиджем, а утрирование черт непосредственно героя анекдота. Штирлица-недоумка из смешных коротких фабльо превращали в Штирлица-дебила, чьи похождения могли уже представлять весьма специфический интерес («Сталин плюнул на стол и стал сморкаться в рукав...», «Штирлиц вежливо сморкнулся в салфетку, небрежно свисающую с руки официанта...», «Штирлиц подвалил к занавеске и основательно высморкался...», «Штирлиц высморкался в газету “Гудок” и сел в кресло...», «Пастор достал испачканный многими поколениями носовой платок и основательно высморкался...» – и так почти на каждой странице). Иными словами, из героя остроумных и злых анекдотов Штирлиц переместился в положение субъекта заборных надписей. Эпоха оскорбительно-утонченного смеха закончилась вместе с потерей власти мишенями для осмеяния. Из более-менее забавных анекдотов о Штирлице сегодня в обиходе остались либо чисто «лингвистические», где идет игра с омонимами и омофонами («Из окна дуло. Штирлиц закрыл форточку. Дуло исчезло»), либо «чернушные» («Штирлиц дошел до угла и осторожно поднял глаза. Это были глаза профессора Плейшнера»). Видимо, и таким анекдотам жить осталось недолго. «Комково»-ликерный плебс ныне жаждет «крутизны» и вынуждает тонкий юмор к «полной гибели всерьез». Подчиняясь толпе, Штирлиц-дегенерат (изделия Н. Бегемотова и Ко) выходит на совсем уж жалкие подмостки и смешит сыто рыгочущий партер совсем простыми ужимками и прыжками. Как то: пожиранием тушенки в гомерических масштабах, потреблением водки в необъятных количествах, драками и сквернословием. Анекдот, переживший свое время, сделался наглым, развязным и совсем дурацким. Следующим шагом в карьере псевдо-Штирлица могла стать только панель. Точь-в-точь как в известной истории о встрече представителей двух весьма древних профессий. Помните, да? «Шлюхи», – подумал Штирлиц. «Штирлиц», – подумали шлюхи.
Вот и не будем нарушать гармонию этой встречи, потихоньку ретируемся.
1993
Если друг оказался вдруг
Посвящается Борису Парамонову
Империя рухнула, похоронив под обломками Эриха Марию Ремарка. Ясно, что в этом году не будет отмечен ни один из «полукруглых» юбилеев, связанных с именем писателя: 95 лет (со дня рождения), 55 (со времени выхода в свет романа «Три товарища») и 35 (с момента первой публикации означенного романа на русском языке). Вчерашний кумир забыт. Более того, многие полагают его одним из столпов поверженного строя. Правда, даже самые суровые обвинители не забывают подчеркнуть, что дело, собственно, не в самом Эрихе Марии, а в злополучных товарищах.
Во многих смыслах этого неоднозначного (в СССР) слова.
Отечественные историки давно обратили внимание на едва ли не патологическую приверженность идеологических инстанций Советского Союза культу строгой мужской дружбы, усиленно насаждавшемуся всеми доступными средствами на протяжении семидесяти с лишним лет. Выбор классических произведений, изучаемых в школе, и тот обязан был подтолкнуть подрастающее поколение к мысли, что женская любовь преходяща и измены – ее непременный атрибут. В то время как строгая чистота и целомудрие мужской верности неколебимы, как утес. Монолог из «Тараса Бульбы» о ценности товарищества, помнится, заставляли заучивать наизусть; как известно, Андрий получил пулю из отцовского ружья не потому, что переметнулся к ляхам, а именно потому, что изменил козацкому братству с панночкой. Тушин и Тимохин, Власов и Находка, Морозка и Метелица, Чук и Гек – эти и иные полулегендарные персонажи готовы были пожертвовать всем ради друга и нас призывали поскорей сделать то же самое. Благодаря героическим усилиям радиокомитета малоизвестная песня «Из-за острова на стрежень» сделалась почти народной; смысл популяризации произведения, одинаково сомнительного и по этическим, и по эстетическим параметрам, заключался только в том, что Стенька Разин бросал в воду персидскую княжну ради незапятнанности мужской дружбы. Даже товарищ Сталин – и тот не требовал от советских людей никаких иных чувств, кроме дружбы, и сам был другом (физкультурников, оленеводов, железнодорожников и т. п.).
Причина подобного поведенческого стереотипа кажется очевидной. Невнятный комментарий в любом учебнике к хрестоматийным строкам Некрасова («Как женщину, он Родину любил») или Блока («О Русь моя! Жена моя!») объясняет все. Суть дела – в тонкостях русского языка, недоступных западным советологам. Россию (сущ. ж. р.) можно было любить, и Россия могла платить взаимностью. Молчаливо предполагалось, что Советский Союз (сущ. м. р.) может предложить любому желающему гражданину не более чем дружбу. По сути, вся отлаженная система пропаганды, вся советская литература существовали для того, чтобы сделать этот языковый казус как можно более респектабельным. На протяжении целой исторической эпохи гражданам внушалось, что измена режиму впрямую соответствует по нравственным стандартам измене лучшему другу, который тебе и третье плечо, и бескорыстен, и вообще, как без друга одному (строки из песен разных лет). Режим вынужден был терпеть многих творцов только потому, что те работали на укоренение в массовом сознании неотвязного мифа: Владимира Высоцкого (автора «Песни о друге»), Булата Окуджаву («Возьмемся за руки, друзья») и прочих, не подозревавших, что их просто-напросто используют втемную. Умная популяризация романа Э. М. Ремарка «Три товарища» (через полузапрет) сыграла ту же роль. Вся «вина» героев романа состояла в том, что для них дружба становилась единственной жизненной потребностью (при этом автор не пошел по пути создателя «Фиесты» и не свел все к физиологическим аномалиям). Не случайно Ремарку пришлось, в конце концов, избавиться от утонченной и возвышенной, нежно любящей Пат Хольман: своим присутствием она волей-неволей могла разрушить спаянность дружбы юношей, которые, как мы помним, даже свой драндулет называли мужским именем. Надо ли говорить, что смерть Патриции читателями воспринималась как нечто неизбежное.
Любимец публики 60-х, Ремарк стал заложником государственного монстра, готового на любые ухищрения, лишь бы родимые подданные не забыли о нем.
Естественно, с развитием гласности Советский Союз был обречен. Как только пронырливая пресса с детским простодушием поведала урби эт орби неоспоримую истину о том, что, оказывается, взаимоотношения мужчин могут выходить и за пределы чистой дружбы, миф перестал существовать. Крах советской литературы был обусловлен в первую очередь тем, что на место донельзя маскулинизированного терминатора СССР явились дамы Россия, Украина, Белоруссия, Литва и т. д. Старые стереотипы мгновенно стали не нужны.
Думается, теперь понятно, отчего на митингах скандируют «Савец-кий Са-юз!!» по преимуществу дамы постбальзаковского возраста, коих в Беловежской пуще лишили предмета сердечной привязанности. А еще Эдуард Лимонов. Последний уже совсем готов был отдаться государственному голиафу, как вдруг с ужасом обнаружил, что государство сменило пол и отдаваться уже некому.
Впрочем, томления Эдички как-то мало волнуют. Вот за Ремарка – обидно.
1993
Винни! Винни! Куда это я пошел?!
Сергей Иванов. Винни-Пух. Художник А. Орлов. М.: Кристина и Ко («Веселые истории»)
То, что принадлежит очень многим или тем более всем, конкретного хозяина уже не имеет. Но рыночной стоимостью, естественно, обладает – особенно если взяться за дело с умом. В научной фантастике неоднократно описывались случаи, когда некие хитроумные граждане выдавали себя за собственников всеобщего достояния и пытались делать на этом деньги. Герой романа Нормана Спинрада, например, загнал японцам Бруклинский мост. В свою очередь предприимчивый японец из рассказа Сакё Комацу продал (в буквальном смысле слова) инопланетянину собственную страну. Герой Джанни Родари удачно торганул Луной. А персонаж Уильяма Тенна вообще чуть ли не толкнул пришельцу-перекупщику всю нашу Землю за сотню-другую баксов.
Плюшевый медвежонок Винни-Пух, однажды придуманный Аланом Милном, давным-давно стал общенародным достоянием (в России – при посредстве Бориса Заходера). Штукой сильнее Фауста Гете. Ценностью куда более весомой, чем Бруклинский мост или даже Луна. Целой сказочной страной, по богатству вполне сравнимой с Японией.
Как только это стало всем очевидно, самозародилась мысль медвежонка приватизировать. Как бесхозную территорию на Диком Западе. Забить деревянный колышек (ассоциации не с «Дракулой» – Винни не вампир, – а с фильмом «Далекая страна») и сказать «Мое!». А потом продавать медвежонка вторично.
