Капитолина Кокшенева - Революция низких смыслов
Мошенники, революционеры, нигилисты всех мастей — все, кто дают «полезную и жадную жизнь» — в современном театре как-то гораздо лучше удаются. И в данном спектакле тоже. Что ж, актеру свойственно играть лучше то, что ему понятнее и доступнее. Как иначе может играть священника М. Ульянов — какое отношение пусть и очень хороший «тринадцатый председатель» имеет к православной духовной традиции и церковному обряду? Веру в Бога Живого сыграть нельзя! Не проникнуть актеру дальше поверхностно-стандартной имитации. Не случайно артист покорно выполняет замысел драматурга и режиссера (и не противится тому актерское нутро!), полагающих почему-то бесценной правдоподобной краской повторяемое, как присказку, выражение «язви тебя в душу». Православный священник — может ли он желать, чтобы душа, чья бы то ни было, стала больна, с «язвой»? Впрочем, это вопрос риторический и не поймет о чем речь тот, кто не чурается и грязной брани. Как иначе режиссеру Виктюку можно было бы поставить Лескова, предварительно не приговорив его к смерти? Ведь режиссеру все равно — выводить на сцену Ульянова под видом священника или мужчину под видом женщины.
Финал спектакля еще раз утвердит в чувстве, возникающим сразу, с первых мизансцен, — в чувстве, что нам готовят ловушку. Нарядит режиссер Виктюк всех героев в белые одежды (штамп, столь распространенный в современном театре); «вознесется» дьякон Ахилла как Господь Саваоф на «мейерхольдовских качелях» над прочими героями (прием тоже известный, была в ходу уже и «тайная вечеря»); встанут по очереди «на молитву» все герои, изящно воздев руки к театральному пустому небу, и… под «Господи, помилуй» наступит всеобщее эстетическое и идейное примирение.
Нет, господа сочинители! Как всегда, много фальши вместо правды вы наговорили, предложив нам «самоосмысление в негативном контексте». Не может быть сейчас, как и не было раньше «примирения» православного священства с теми, кто против Бога вошь выставил, с теми, кто пылает в огне революционного блудомыслия. Ваш апофеоз лжив, ибо не подняться режиссеру Виктюку до высот православной мысли и чистоты религиозного чувства. Только и смогли к своему «я» приспособить Лескова. Спектакль получился поразительно советским, с дурным душком официального разрешения «говорить о Боге». Спектакль получился примитивно-эстетским с его белыми одеждами и картинками «рая». Спектакль получился богоборческим. Не разъяснил он публике смысла православно-христианского установления, что наследуют Царствие Небесное своими земными делами, чистотой земной многотрудной жизни, покаянием и слезами, очищающими душу. Истинное козлогласие и пустодушие, — скажем мы словами автора «Соборян». Вы, «чающие движения» в искусстве и в жизни, разве не видите, что мысли и спектакли ваши находятся в кричащем противоречии с нормами православной жизни. Или именно в этом и смысл «движения»?
Так место откровенного врага православия 20-30-х годов в кожаной тужурке занял сегодня изысканный, утонченный, с хорошими манерами и лукавой игрой ума интеллигентный враг, раскинувший сети соблазна, улавливающего многие души. Да не соблазнимся! Аминь!
1993
Третья Россия
О поколении «новых» и прозе Юрия Козлова
Всякий, кто сегодня занимается русской литературой, — будь то писатель, поэт или критик — ясно понимает, что он должен от многого отказаться. И отказаться сознательно, добровольно. Мало того, из самоограничения и отказа он должен научиться получать положительный творческий импульс — обернуть отказ во благо. Во благо для себя, русской литературы и нашей России.
Отказы эти связаны как с внешними обстоятельствами, так и с тем, что мы относим себя к определенной культурной и духовной традиции — православию. Мы не можем слиться в «общем порыве» с нынешним временем свобод. И не можем отнюдь не только по политическим мотивам. Если прежде идеология разглаживала как каток черты нашей особенной русской физиономии и нашей литературы, то сейчас деньги выполняют идеологическую функцию и обладают не меньшей силой уничтожения национальной особенной физиономии.
Демократия, как мы видим, очень хорошо освоилась с традиционными русскими ценностями — от внешней символики государства до рекламных роликов. С их помощью она меняет имидж на «положительный». Хотите православия-самодержавия-народности? Пожалуйста, получайте!
Мы и те, кто меняет имидж, все чаще и чаще говорим одни и те же слова — о Родине, о патриотизме, об «угрозе национальной безопасности» и Отчизне, о национальных интересах и государственных целях. Но как различить их разный смысл уху обычного человека? Первейшая задача русского писателя — обеспечить слово своим, русским смыслом.
Трудно как-то сразу охватить все, что произошло за последние годы в литературе; все, что в эту пору названо смыслом творчества. Мы слышали, что творчество — это «блуждание из ничего в ничто». Мы слышали, что писатель — это мистик и маг. И такой литературы сегодня много. Мы видели, как на наших глазах была создана и обрушилась «модная литература» — «ироническая тень утопии социалистического строительства». Мы видим, как сейчас создается теневая культура, — а это почти вся массовая продукция, которая работает на ее антиценности. (Вплоть до издания «ворами в законе» своей газеты «Ростов-папа».) С другой стороны, модные писатели, широко известные в узком кругу, продемонстрировали нам сочинения, проникнутые одним чувством — нарастающей тоски и ужаса бытия. Мир распался — сознание почти не удерживает реальности… Всюду злобный богоборческий цинизм, вызов растления, застывшая гримаса чувственности. Искусство снова представляет не красоту, а «труп красоты». Это литература разложения. Это уже «духовность» вампира и демона.
Подлинно русского писателя вряд ли устроит элитная, тусовочная известность, ибо он связан с землей-народом и видит идеалом церковь-народ. Русский писатель не может не ставить проблему идеала — особенно сегодня, когда идеалы выступают как ориентиры, как точки опоры и устремлений. Идеал нужен не для того, чтобы непременно воплотить его на земле, вбить в землю. Место идеала — на вершине. Он сам — вершина национальной мысли и чувства. Он нужен затем, чтобы была возможность соотнести идеал с национальной действительностью. Чтобы видеть их конфликт, расхождение, или, напротив, присутствие, слиянность. Идеал и дает возможность смотреть на жизнь и литературу трезво и умно.
Как назвать поколение писателей, представляющее сегодня новую русскую прозу? Они не «обиженные» и не «рассерженные», совсем не «потерянные» и менее всего «преобразователи». Они не писали манифестов и не организовывались в литературную школу. Однако, все, что мы называем «новым», по законам логики предполагает некий действенный или скрытый конфликт со «старым». В творчестве новых прозаиков (Юрия Козлова, Михаила Попова, Петра Паламарчука, Владислава Отрошенко, Вячеслава Дегтева, Михаила Лайкова, Алексея Варламова, Александра Сегеня, Олега Павлова, Сергея Алексеева, Александра Трапезникова), конечно, есть интонация отрицания как начинающая новое перед лицом Конца эпохи. Но она — интонация — напрочь лишена модного нигилистического и спекулятивного оттенка. Прошлое в новой прозе предстает как открытое, свободное пространство — не идеологизированное и не служащее сегодняшним политическим целям. Культурно-исторический контекст новой прозы значительно усложнен, хотя из нее исчезла «сквозная линия» и «большая тема», как это было, например, в «деревенской прозе». Кажется, на глазах писателей именно этого поколения (моего поколения), набравшего силу к концу 80-х годов, снова рушатся и делаются невозможными формы большого «объективного реализма». А потому новизна их творчества не выливается в однородное, отмеченное «единым стилем», литературное направление.
Объединяет разных, названных мной писателей новой русской литературы, как это ни покажется парадоксальным, — объединяет сопротивление духу времени. Тому самому, который, как мы привыкли, и должен отразить писатель в своем творчестве. Отношения с реальностью категорически усложнились. А «дух времени» все больше вовлекает и читателя, и писателя в круг легких жанров — литературы даже не «копеечной», а базарной, с ее особенным вниманием к жизни и любви «низкого качества». И, как самый скоропортящийся продукт, она требует все время «освежений», жертвоприношений, вариаций на любовно-половую тему, приключений экзотических и пикантных, похождений усладительных и сюжетов с элементами криминальной опасности. «Дух времени» сегодня пронзительно земной, где «земное» совсем не почвеническое, взывающее к философским и культурным пластам памяти. (Я же, естественно, не могу дать дальний «прогноз» и ответить на вопрос: а не соблазгятся ли и мной названные писатели?) «Земная культура» отчаянно и агрессивно, всем своим существом, противостоит ценностному ядру русской культуры. «Земная культура» — культура потребительская, знающая лишь один главный критерий — сытость, все «разнообразие» которого демонстрируют роскошные витрины магазинов, глядящие с холодным буржуазным самодовольством на грязные московские улицы.
