Лазарь Лазарев - Живым не верится, что живы...
Но особая роль здесь принадлежит Гранину — «Прекрасной Уте» и «По ту сторону». Эти его книги заставили задуматься над тем, что наша литература о войне, которая много сделала для утверждения правды, не смогла увидеть в неприятеле человека, не смогла по разным причинам усвоить этот очень важный толстовский пример человечности.
Гранин справедливо считает, что разборку руин войны, а она, такая разборка, необходима, надо начинать с того, что отыскать и убрать скелеты в своем собственном прошлом, которые тщательно скрывались, говорить о которых не полагалось, было запрещено. Если мы хотим честно смотреть в глаза своему прошлому, по-настоящему заботясь о настоящем и будущем, начинать надо с самокритики (позволю себе это, кажется, уже нечасто употребляющееся слово). Тогда и немцам, избавляющимся от того идеологического дурмана, который когда-то привел их на нашу землю, будет легче разбираться со своим прошлым, им не покажется привлекательным и справедливым «расчет», предлагаемый Гюнтером Грассом.
Кстати, именно этим привлекли Гранина «Записки о войне» Бориса Слуцкого (я уже говорил о них), он даже написал к этой книге, опубликованной через пятьдесят лет после того, как она была написана, предисловие, что делал нечасто. Гранин писал в этом предисловии: «У нас установилась и долгое время торжествовала солнечная картина триумфального марша наших войск по Европе навстречу Победе. Освободители! Как нас любили — цветы, поцелуи, ликующие толпы болгар, словаков, словен, чехов, счастье долгожданной победы дурманило наши головы. Рассказы, фильмы о той поре обрели обязательный трафарет, сладкий до приторности вкус самоупоения… Суровый воин в запыленной плащ-накидке поднимает на руки немецкого ребенка — статуя в берлинском Трептовпарке утверждена была как герб, как итог, присужденный навеки победителям. Мы не заметили, как красивая легенда стала трескаться. Ржаветь. Как была истрачена любовь к нам — освободителям от фашизма». И о книге Слуцкого: «„Записки“ Бориса Слуцкого отличаются от всего, что было написано: они не обличают. Нет в них и похвальбы победителя. Спокойно, чуть иронично свидетельствует он о том, как мы входили в Европу, что там творили хорошего и плохого. С какой-то отстраненной мудростью изображает он, чем кончаются войны. Любые, самые справедливые, оправданные, необходимые». И здесь надо сказать, что многое в «Записках» Слуцкого оказалось близко к тому, как война запомнилась Гранину и как он пишет о ней в своих последних повестях…
Героя повести «По ту сторону» Шагина как прорвало — видно, давно накапливалось недовольство тем, что происходило, и самим собой — он человек в бою храбрый, смершевцев боялся, старался не говорить того, к чему они могли прицепиться. Страх этот долгие годы жил в нем, не давал распрямиться. И, глядя на ухоженное кладбище советских солдат, он вдруг сказал — вырвалось (быть может, вспомнил своих друзей, которых загребли по «ленинградскому делу» и ему грозила та же участь, еле уцелел): «Лучше здесь быть покойником, чем в другом месте живым».
Разговаривая с немцами, которые участвовали в войне, Шагин вспоминает свою войну, вспоминает то, что вспоминать не хотелось, тянуло через это каким-то образом перескочить, то, чего он в глубине души стыдился. Он судит и себя — жестко, безоговорочно. За то, что кое-что утаивал, врал, чтобы картина была посветлее, а она из-за этой лжи подрывала веру и в то, что было правильным, справедливым. «Я считал, что нам все позволено. Как же — освободители, спасли Европу!.. Наряду с той войной, о которой он обычно рассказывал — с цветами, что бросали им под ноги, с объятиями и слезами освобожденных узников лагерей, — была и другая война, ее изнанка. Он вспомнил, как укладывал к себе в постель немок за банку тушенки. Его солдаты обирали немецкие дома, тащили занавеси, белье, посуду, шубы из какого-то дома принесли русские иконы, громили винные погреба — и он покрывал своих, спасал от СМЕРШа».
Многое из того, что вспоминает Шагин и о чем рассказывает Гранин в своих повестях, правда. Это горькая правда, она задевает, ее трудно слушать. Но не надо бояться этой горечи. Она целительна, она оздоравливает. А ложь, как бы она респектабельно ни выглядела, ведет в нравственные тупики, такие, из которых очень часто потом невозможно выбраться.
Вскоре после конца войны, в июне сорок пятого года Илья Эренбург предостерегал: «Мало уничтожить фашизм на поле боя, нужно уничтожить его в сознании, в полусознании, в том душевном подполье, которое страшнее подполья диверсантов». Опьяненные долгожданной, оплаченной такими жертвами победой, мы тогда были уверены, что это относится только к немцам, подписавшим акт о безоговорочной капитуляции. Увы, мы были не правы. Но понадобились годы, чтобы мы поняли, что в сознании и полусознании многих наших соотечественников не все благополучно. А ведь это не где-то, а у нас было: и раскулачивание, и «голодомор», и рабский колхозный труд за «галочки», и «расстрельные списки» по указанным «квотам», и чуть было не проигранная война, за которую заплачено миллионами загубленных жизней (сколько погибло, никто точно не подсчитал) и т. д. Всего тяжелого и бесчеловечного, что выпало на нашу долю в двадцатом веке, не перечислишь. К этому относится и то, что описывает в своих повестях Гранин, что творила наша армия, превращаясь из освободительницы в завоевательницу, для которой не существует морального счета, творит, что хочет. Я хочу сказать, что повести Гранина не только о нашем отношении к побежденным немцам, они о нашей судьбе. В конечном счете Гранин утверждает простые истины: необходим суд совести, покаяние, милосердие. Эти понятия в безжалостном двадцатом веке выветрились из нашего обихода (составители словарей могут поставить после них комментарий — устаревшие). Но все острее ощущается необходимость им следовать — иначе занесет нас неведомо куда…
В преддверии знаменательной даты
Неюбилейные заметки к шестидесятилетию Победы
В сберкассе, где получаю пенсию, увидел свежее объявление: «Участники и инвалиды Великой Отечественной войны — без очереди».
Вот она сила инерции! Объявление стало для меня очевидной приметой начинающейся кампании по подготовке к празднованию шестидесятилетия Победы. И воскрешало наше еще не совсем забытое прошлое — как это у Пушкина: «Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика».
В последние годы уже редко вспоминают эту прежде распространенную формулу особого внимания к инвалидам и участникам «ВОВ» (неуклюжее это «ВОВ» — в целях экономии печатных знаков — в ходу). А ведь она четверть века неизменно встречала нас в парикмахерских, прачечных, на вокзалах, в магазинах. Нет, оказывается, наше прошлое забыли не все, но в памяти у разных людей осталось разное. Некоторые и сегодня с укором дню нынешнему вспоминают, что колбаса тогда была за два двадцать. Но почему-то не помнят, что эту колбасу можно было получить, «достать» (слово «купить» тогда как-то вышло из обихода), выстояв не один час в бесконечной очереди, конечно, если колбасу до этого не «расхватают» (тоже привычное словечко той поры), что сплошь и рядом случалось. Причем это было в Москве, где колбасу время от времени все-таки «выбрасывали», провинция же о ней вообще забыла.
Я вспомнил обо всем этом потому, что ничего не стоившая властям, не требовавшая никаких обременительных для бюджета затрат (разве что на тиражирование этого указания во всех тех местах, где бывали или могли быть очереди) «льгота» защитникам родины — «без очереди», хотя среди них немало было калек, инвалидов, которые не в силах были долго стоять на ногах, породила, не могла не породить унизительные оскорбительные скандалы. Сколько раз мне приходилось слышать в тех доведенных до исступления очередях:
— Он-то живой и прется без очереди, а мой муж лежит неизвестно где…
— Ну и что, что с палочкой. Много их таких! Кто его знает, отчего хромает.
— Хватит, лезут и лезут, пускать только через десять человек…
До драк дело доходило…
Нет, избавь нас бог от таких льгот. А в сберкассе я могу и в очереди постоять, столпотворений там я сейчас не замечал.
Пишу об этом, потому что мысль подобным образом «выделить» участников войны, оказать им такой «почет», как я слышал, обсуждается в тех чиновничьих кругах, где подготавливаются юбилейные мероприятия.
Наша пропаганда много и в самых пышных выражениях твердила о воспитании уважения к защитникам Отчизны, проводились «вахты памяти», торжественные «линейки» и «сборы» в школах, но могло ли возникнуть уважение к людям, которых наделили «льготой», раздражавшей стоявших в очередях (а в очередях, что скрывать это, стояла почти поголовно вся страна)? А ведь еда была нужна всем: и фронтовиками, и меченным вражескими пулями и снарядами калекам, и простым смертным…
