Альфред Барков - Роман Булгакова Мастер и Маргарита: альтернативное прочтение
В 1918 году Горький пишет в «Новой жизни»: «Сегодня – день рождения Христа, одного из двух величайших символов, созданных стремлением человека к справедливости и красоте. Христос – бессмертная идея милосердия и человечности, и Прометей – враг богов, первый бунтовщик против Судьбы, – человечество не создало ничего величественнее этих двух воплощений желаний своих. Настанет день, когда в душах людей символ гордости и милосердия, красоты и безумной отваги в достижении цели – оба символа сольются в одно великое чувство». Именно эта идея вложена в уста дьякона-расстриги Егора Ипатьевского («Жизнь Клима Самгина»): «Не Христос – не Авель нужен людям, людям нужен Прометей-Антихрист».
…Итак, Христос и антихрист у Горького часто меняются местами, «перехватывая» функции друг друга… Но разве не эта же ситуация описана в «Мастере и Маргарите», где Воланд творит добро, а всепрощенчество Иешуа приводит к глобальной трагедии?
…Сатана Горького – революционер, положительный герой… Разве не таким является булгаковский Воланд?.. И уж поскольку фигура Ленина определилась как прототип этого образа, то разве не интересно знать, что писал о Ленине Горький – разумеется, кроме трижды переделывавшегося по указке Системы злополучного очерка?
Читаем – ноябрь 1917 года: «Ленин, Троцкий … отравились ядом власти»… «Слепые фанатики и бессовестные авантюристы» … «Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления»… «Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть – что из этого выйдет?» … «Рабочий класс должен знать, что чудес в действительности не бывает, что его ждет голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею – не менее кровавая и мрачная реакция» … «Ленин вводит в России социализм по методу Нечаева – «на всех парах через болото». И Ленин, и Троцкий, и все другие, кто сопровождает их к погибели в трясине действительности, очевидно убеждены вместе с Нечаевым, что «правом на бесчестье всего легче русского человека за собою увлечь можно», и вот они хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чем не повинных людей» … «Грозя голодом и погромами всем, кто не согласен с деспотизмом Ленина – Троцкого, эти «вожди» оправдывают деспотизм власти, против которого так мучительно долго боролись все лучшие силы страны» … «Он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс»… «Ленин – «вождь» и – русский барин» … «Неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы» …6
Тогда же, 6/19 ноября 1917 года дневниковая запись Гиппиус приводит такие слова Горького: « Я… органически… не могу… говорить с этими… мерзавцами. С Лениным и Троцким»7.
А теперь сопоставим эти горьковские высказывания 1917 года о «мерзавце» с его же более поздними: «Мы в стране, освещенной гением Владимира Ильича Ленина, […] в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина!» И вот такое суммирование прямо противоположного, что в разное время писалось Горьким о Ленине, дает не что иное, как образ … Воланда! Иными словами, Булгаков не просто создал первичный образ Воланда-Ленина, а спародировал то, что вышло из-под пера Горького.
Становится понятным и лишенный диалектических переходов набор положительных и отрицательных качеств Воланда: Булгаков не мог не следовать манере пародируемого им Горького, отношение которого к Ленину едва ли можно назвать амбивалентным – привлекательное в этой личности не сочеталось в его сознании с отталкивающим; эти качества не сосуществовали для Горького одновременно как нечто целое, неразделимое и противоречивое; они составляли два крупных самостоятельных (и по-горьковски доведенных до крайности, если говорить об их пафосе) блока, не просто разделенных во времени, а, скорее, пристроенных Горьким к различным этапам своей биографии.
Образ Воланда как раз и есть та самая «по Сеньке шапка», как характеризовал «малодаровитость» и «внутреннюю тусклость» самого Горького К.И. Чуковский; если продолжать пользоваться его меткими характеристиками, то трудно не признать, что его мнение о непсихологичности, несложности и элементарности Горького как нельзя более характеризуют именно ту неамбивалентность образа Воланда, в качестве кальки для которого Булгаков удачно использовал и характерные черты личности самого Горького.
И как теперь не вспомнить его ранние журналистские пробы под кощунственным псевдонимом «Иегудил Хламида», объединившим в себе инициалы Христа и имя предавшего его Иуды! Получается, что истоки образа Воланда восходят к началу девяностых годов девятнадцатого столетия…
Нет, безусловно прав был Воланд, предрекая, что роман преподнесет нам неожиданности… Хотя, если вдуматься, то вывод о том, что образ Воланда пародирует горьковскую интерпретацию исторической фигуры Ульянова-Ленина, не является таким уж неожиданным. Ведь по фабуле, Воланд является креатурой Мастера, вышедшей со страниц романа в реальную советскую действительность; с другой стороны, Воланд является не только персонажем романа, но и его соавтором. Это, как и факт генетической связи между личностью Горького и образом Мастера, уже дает основание для версии о том, что прототип образа Воланда следует искать в творчестве Горького.
… Как бы подытоживая все сказанное выше, М. Агурский пишет: «Можно понять, почему Ленин называл Толстого «зеркалом русской революции». Ленин хорошо знал силу еретических религиозных движений, направленных против церкви и государства, и несомненно опирался на эту силу в своей практической политике в годы революции и гражданской войны. Но именно Горький в гораздо большей степени заслуживает, чтобы его называли «зеркалом русской революции», причем зеркалом чистым и незамутненным. Без Горького невозможно понять глубинные народные корни большевистской революции, которую нельзя рассматривать только через марксистскую призму».
М. Агурский, вовсе не имея в виду роман Булгакова, фактически объяснил причину пристального интереса писателя к поднятой в «закатном романе» проблеме «Толстой – Горький».
Но, оказывается, этот пласт может содержать еще одну, весьма интересную грань. Уже после выхода в свет первого издания этой книги ко мне с некоторым опозданием попала еще одна работа Н.Н. Примочкиной: «Горький и Булгаков: из истории литературных отношений». Ее материал настолько интересен, что с удовольствием помещаю выдержку из него именно в эту главу:
«Следует сказать несколько слов о перекличках и параллелях в творчестве Горького и Булгакова начала 30-х годов. Любопытен, на наш взгляд, следующий факт: в самый разгар работы Булгакова над «романом о черте» (позднейшее название «Мастер и Маргарита») у Горького рождается замысел пьесы о черте, причем одного из возможных воплотителей этого замысла он видит в Булгакове. 4 февраля 1932 г. он писал заведующему литчасчью МХАТа П.А. Маркову: «У меня есть кое-какие соображения и темы, которые я хотел бы представить вниманию и суду талантливых наших драматургов: Булгакова, Афиногенова, Олеши, а также Всев. Иванова, Леонова и др… Есть у меня и две темы смешных пьес, героем одной из них является Черт – настоящий!..» Замыслом пьесы о черте Горький поделился также с гостившим у него А. Афиногеновым, записавшим этот сюжет в своем дневнике: «Тема сатирическая, бытовая. Перед занавесом черт. Он в сюртуке, он извиняется за свое существование, но он существует. Он здесь будет организовывать цепь, заговор случайностей, чтобы люди через эти случайности пришли в соприкосновение и обнаружили тем самым свои внутренние качества, свои бытовые уродства. Черт передвигает вещи, подсовывает письма, черт создает внешние мотивировки для развития поступков людей в их бытовом окружении. Он порой язвительно усмехается и спрашивает публику: «Каково, хорошо ведь работаю, вот как людишки сталкиваются, вот какая чертовщина разыгрывается». К тому же времени относится горьковский набросок плана будущей пьесы под названием «Правдивый рассказ о злодеяниях черта», близкий по содержанию к тому, что записал Афиногенов.
Сам Горький понимал, что этот сюжет ему «не по зубам». Когда-то, в начале 20-х годов, он хотел сочинить произведение «о черте, который сломал себе ногу, – помните, «тут сам черт ногу сломит!». Затем написал стилизованный рассказ о черте, живущем у почтмейстера Павлова, однако остался им, видимо, недоволен и никогда не публиковал. Его реалистический метод сопротивлялся условности, связанной с появлением подобного «героя» на сцене. Черт как реальное лицо невозможен в эстетической системе Горького. Дьявольское, темное начало жизни может воплощаться здесь либо в человеческом облике (например, столяр в «Голубой жизни»), либо в образе двойника («Жизнь Клима Самгина») – в обоих случаях в виде галлюцинации, вызванной расстроенным воображением героя. Каково же было бы удивление (и смеем предположить, восхищение) Горького, если бы он узнал, что Булгаков работает над романом, по замыслу довольно близком горьковскому»8.
