Р. В. Иванов-Разумник - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество
Стриж первый. Итак, программа написана. Теперь остается поговорить собственно о статьях. Стриж седьмый! Готово ли у вас приветствие к публике?
Стриж седьмый (с к р о м н о). Я назвал свое приветствие: „Снова здорово“. Песня эта должна изобразить радость молодого стрижа по случаю весеннего прилета птиц на старые гнезда. (Д е к л а м и р у е т:)
В темный день!
В светлу ночь!
Собиралися стрижи!
Собирались молодцы!
Уж как стрижики сидятстоят!
Уж как молодцы молчатговорят!
Чикчибирики!
Чикчибирики!
Веселыемрачные стрижики!
Стриж первый. Достаточно. Я полагаю, господа, что это стихотворение еще больше выяснит направление нашего журнала. Ибо что, в сущности, хотим мы сказать, спрашиваю я вас?
Все (отвечают хором):
Чикчибирики!
Чикчибирики!
Стриж первый. Именно. Следовательно, все, что я могу заметить молодому нашему поэту и сострижу, заключается в том, что он без нужды заканчивает каждый свой стих знаком восклицания!
Стриж третий (обращаясь к Стрижу седьмому). Отдавая справедливость вашему „чикчибирики!“, я, в качестве критика орнитологических искусств, не могу не заметить, что мне гораздо более нравится ваш романс, начинающийся стихами:
Наднях летая. Над Фонтанкой?
Я жажду. Утолить желал…
Правда, что знаки препинания расставлены здесь совсем уж не сообразно…
„Стриж седьмый“, как уже указано выше, — Ф. Берг, а „Стриж третий“, „критик орнитотогических исскусств“ — очевидно, главный критик и „Времени“ и „Эпохи“, Аполлон Григорьев. О том, что своим пародическим стихотворением Салтыков метил в Берга, он сказал примечанием: „Хотя это стихотворение есть не что иное, как дурно скрытое подражание г. Ф. Бергу, однако для стрижа оно удовлетворительно“. Затем редактор, „Стриж первый“, обращается ко второму „стихотворцу“, „Стрижу шестому“, под которым имеется в виду поэт и переводчик Н. Гербель. „Стриж шестый“ развязно читает стихотворение, которое „должно изобразить печаль стрижа средних лет при виде житейских треволнений“:
Давно не катался я в лодке по Мойке…
Страшился… но вдруг пожелал!
И, сладко забывшись, в той лодке, как в койке,
На дне ее смирно лежал!
Взяв щепочку в лапки, я мнил, что сражаюсь.
Что сто океанов шумит подо мной!
Что я даже в лодке готовым являюсь
Сразиться с гнетущей судьбой!
Чутьчуть не погиб я! как будто морозом
Безвинно побитый цветок!
Собравши остатки, я челн свой исправил,
Замазал, заклеил, как мог!
И к Средней Мещанской я бег свой направил:
Там сказочный некий чертог
У Банкова моста, в огнях весь сияет…
[209]
Стихотворение это возбуждает сомнение редакции в цензурном отношенни: „собравши остатки“… — какие остатки? чего остатки?». «Стриж вторый» (Страхов) полагает, что это «какиенибудь органические остатки», «Стриж третий» (Аполлон Григорьев) думает, что это «остатки прежнего нашего направления». Редактор, «Стриж первый» (М. Достоевский), сомневается, возможно ли печатать такое стихотворение, которое может подать повод к различным толкованиям, но готов был бы напечатать его, «если б меня удостоверил Петерсон, что можно»… Раздается «Голос сверху» (Петерсона) — «Можно!», — производя общую радость среди стрижей: стихотворение будет напечатано. Между прочим, стихотворение это является пародией на стихи Н. Гербеля, напечатанные в № 1 «Эпохи»:
Давно я не вижу небесной лазури,
Давно я брожу одинок:
На жизненном море жестокие бури
Разбили мой бедный челнок.
А я так надеялся… так порывался
Сразиться с гнетущей судьбой,
Так долго челнок свой направить старался
Навстречу волне роковой.
Собравши остатки, я челн мой исправил —
И снова предался волнам…
Не привожу всего стихотворения Гербеля, так как и этого отрывка достаточно, чтобы с ним можно было сравнить юмористическую пародию Салтыкова. Продолжается обсуждение дальнейших статей журнала, при чем очень язвительно пародируются заглавия ряда статей, напечатанных в первых номерах «Эпохи». Редактор переходит к романам «Стрижа пЯ-того», который прислал их целых десять штук, но все они «оказались подмоченными». Этот «Стриж пятый» по определению списка действующих лиц — «беллетрист веселый» и в настоящее время «находится в отсутствии». Служащий при редакции «Нетопырь первый» оглашает полученное письмо от этого «нашего русского Купера»:
Нетопырь первый (читает). «Был в Полтаве, и облетел всю; написал роман и полетел в Харьков; в Харькове Кулиш устроил для меня танцовальный вечер; были дамочки… Тут только вспомнил: как жаль, что я не успел побывать в Полтаве…».
Стриж первый (в сторону). Ну, за что, за что они нас обидели?!
Стриж вторый. Позвольте, однако: ведь он, за две строки перед сим, писал, что облетел всю Полтаву, а теперь жалеет, что не успел быть в ней?
Стриж первый. Ах, Стриж вторый! неужели же вы не знаете, что у него такая привычка!
Все эти указания совершенно достаточны для того, чтобы определить, кто такой «Стриж пятый». Вопервых, «русским Купером» называли в печати Г. Данилевского за его напечатанные во «Времени» романы «Беглые в Новороссии» и «Беглые воротились»; из-за этих романов, о которых Салтыков дал сокрушающую рецензию и из-за псевдонима «А. Скавронский», подписанного под ними, и возгорелась, как мы знаем, первая полемика «Современника» со «Временем». Вовторых, намек на то, что «Стриж пятый» походя врет, должен был оказаться вполне понятным для прикосновенных к журнальному и литературному миру людей: о Г. Данилевском, как о записном врале, говорит и Н. Щербина в своем «Альбоме Ипохондрика», и Некрасов в письме к Чернышевскому от 1859 года («глупый враль Данилевский»), и тот же Некрасов в известном нам «Свистке» 1863 года:
Я не охотник до Невского:
Бродит там разный народ,
Встретишь как раз Д[210]ского,
Чтонибудь тотчас соврет;
После расскажешь за верное —
Скажут: и сам ты такой!
Дело такое прескверное
Было однажды со мной.[211]
Издеваясь над Данилевским, Салтыков устами «Стрижа первого» оглашает единственный отрывок, который можно было явственно разобрать во всех подмоченных десяти романах, присланных «Стрижем пятым» в редакцию: «На высокой скале, обмываемой бурными водами тихой Лопани, гордо высится огромный белый замок, со всех сторон окруженный рвом. В этом замке живет старый маркиз деШассеКруазе с дочерью своей, прекрасною Оксаной»… затем можно было с величайшими усилиями угадать еще следующее: «ро… ро… ро… путник в штиблетах… однажды мы с Гербелем, Григоровичем и Федором Бергом обедали у Тургенева»… и больше ничего!. Читатели вспомнят, что «ророро» заимствовано Салтыковым из направленного против него четверостишия Достоевского еще в мартовском номере «Времени» за 1863 год; что же касается пародической цитаты из романов «Стрижа пЯ-того», то ее надо сравнить с ядовитой рецензией Салтыкова на романы Г. Данилевского (А. Скавронского), помещенной в декабрьской книжке «Современника» предыдущего года. Так или иначе, но редакция «Стрижей» должна отказаться от мысли напечатать романы этого своего сотрудника на страницах журнала; остается надежда на «Стрижа четвертого», про которого в списке действующих лиц сказано: «беллетрист унылый». Редакция надеется, что ее выручит он, «которого произведения читаются с жадностью не только стрижами, но и всем вообще пернатым миром». Следующий монолог стоит привести полностью, потому что «Стриж четвертый», написавший «Записки о бессмертии души» — не кто иной как Федор Достоевский, только что напечатавший в «Эпохе» свои «Записки из подполья». Произведение это, главным образом, было направлено против основных идей романа Чернышевского «Что делать?», и уже одним этим было неприемлемо для Салтыкова, расходившегося с Чернышевским в подробностях, но всецело принимавшего, как мы это еще увидим ниже, основную идею. Кроме того Ф. Достоевский в «Записках из подполья» метнул ироническую стрелу и в Салтыкова. Человек из подполья говорит, что, если б он был бездеятельным только из лени, то уважал бы себя чрезвычайно. «Я бы все на свете обратил тогда в прекрасное и высокое; в гадчайшей, бесспорной дряни отыскал бы прекрасное и высокое… Автор написал „как кому угодно“; тотчас же пью за здоровье „кого угодно“, потому что люблю все прекрасное и высокое»… Мы сейчас увидим, что именно это место о «дряни» Салтыков положил не только в основу рассуждений «Стрижа четвертого», но и в основу собственных своих соображений о «дряни» в самом начале «Литературных мелочей». Кстати сказать, «Записки из подполья» несомненно послужили причиной и того, что действие «Стрижей» происходит «в погребе». Но это лишь мимолетное замечание; перехожу к монологу «Стрижа четвертого», который следующим образом передает содержание своей повести «Записки о бессмертии души»:
