Виссарион Белинский - <Стихотворения Полежаева>
Какая грубая смесь прекрасного с низким и безобразным, грациозного с безвкусным! Окончание пьесы, в котором заключена вся мысль ее, стоило, чтоб для нее выписать всю пьесу. Истинное эстетическое чувство и истинный критический такт состоят не в том, чтоб, заметив несовершенство или дурные места в произведении, отбросить его от себя с презрением, но чтоб не пропустить немногого хорошего и во многом дурном оценить его и насладиться им.
Впрочем, с лиры Полежаева сорвалось несколько произведений безукоризненно прекрасных. Такова его дивная «Песнь пленного ирокезца», – этот высокий образец благородной силы в чувстве и выражении:
Я умру! На позор палачам
Беззащитное тело отдам!
Равнодушно они
Для забавы детей
Отдирать от костей
Будут жилы мои!
Обругают, убьют
И мой труп разорвут!.
Но стерплю, не скажу ничего,
Не наморщу чела моего!
И, как дуб вековой,
Неподвижный от стрел,
Неподвижен и смел
Встречу миг роковой;
И как воин и муж,
Перейду в страну душ.
Перед сонмом теней воспою
Я бессмертную гибель мою!
И рассказ мой пленит
Их внимательный слух!
И воинственный дух
Стариков оживит,
И пройдет по устам
Слава громким делам,
И рекут они в голос один:
«Ты достойный прапрадедов сын!»
Совокупной толпой
Мы на землю сойдем
И в родных разольем
Пыл вражды боевой;
Победим, поразим
И врагам отомстим.
Я умру! На позор палачам
Беззащитное тело отдам!
Но как дуб вековой,
Неподвижный от стрел,
Я недвижим и смел
Встречу миг роковой!
Такова его прекрасная по мысли, хотя и не безусловно не погрешительная по выражению, пьеса – «Божий суд»:{24}
Есть духи зла – неистовые чада
Благословенного творца.
Удел их – грусть, отчаянье – отрада;
А жизнь – мученье без конца.
В великий час рождения вселенной,
Когда извлек всевышний перст,
Из тьмы веков, эфир одушевленной
Для хора солнцев, лун и звезд —
Когда творец торжественное слово,
В премудрой благости изрек:
«Да будет прах величия основой!»
И встал из праха человек;
Тогда, пред ним светлы, необозримы
Расстлались гордо небеса —
И юный мир, как сын его любимый,
Был весь – волшебная краса.
И ярче звезд и солнца золотого,
Как иорданские струи,
Вокруг его властителя святого,
Вились архангелов рои.
И пышный сонм небесных легионов
Был ясен, свят перед творцом,
И на скрижаль божественных законов
Взирал с потупленным челом.
Но чистый огнь невинности покорной
В сынах бессмертия потух —
И грозно пал, с гордынею упорной,
Высокий ум, высокий дух.
Свершился суд!.. Могущая десница
Подъяла молнии и гром —
И пожрала подземная темница
Богоотверженный Содом!
С тех пор враги прекрасного созданья
Таятся горестно во мгле —
И мучит их, и жжет без состраданья
Печать проклятья на челе.
Напрасно ждут преступные свободы —
Они противны небесам —
Не долетит в объятия природы
Их недостойный фимиам!
Таков его перевод пьесы Байрона «Валтасар», который некогда был неправо присвоен себе одним стихотворцем и напечатан в «Московском телеграфе», что и произвело большие споры между этим журналом и «Галатеею»,{25} где спорная пьеса была получена из настоящего источника:
Царь на троне сидит;
Перед ним и за ним
С раболепством немым
Ряд сатрапов стоит.
Драгоценный чертог
И блестит и горит;
И земной полубог
Пир устроить велит.
Золотая волна
Дорогого вина
Нежит чувства и кровь;
Звуки лир, юных дев
Сладострастный напев
Возжигают любовь.
Упоен, восхищен —
Царь на троне сидит, —
И торжественный трон
И блестит и горит.
Вдруг неведомый страх
У царя на челе
И унынье в очах,
Обращенных к стене,
Умолкает звук лир
И веселых речей,
И расстроенный пир
Видит ужас очей:
Огневая рука
Исполинским перстом,
На стене пред царем,
Начертала слова.
И никто из мужей,
И царевых гостей,
И искусных волхвов
Силы огненных слов
Изъяснить не возмог.
И земной полубог
Омрачился тоской.
И еврей молодой
К Валтасару предстал
И слова прочитал:
Мани, фекел, фарес,
Вот слова на стене:
Волю бога небес
Возвещают оне.
Мани, значит: монарх
Кончил царствовать ты!
Град у персов в руках —
Смысл середней черты;
Фарес, – третье – гласит:
Ныне будешь убит!
Рек – исчез… Изумлен,
Царь не верит мечте;
Но чертог окружен
И… он мертв на щите.
Есть у Полежаева несколько пьес в народном тоне; тон их не везде выдержан; но они вообще показывают в нашем поэте большую способность к произведениям этого рода. Таковы – «У меня ль молодца», «Окно», «Долго ль будет вам без умолку итти», «Там на небе высоко» и «Узник». Последняя особенно невыдержана и, несмотря на то, особенно прекрасна; вот лучшие стихи из нее:
. . . . . . .
Ох, ты жизнь моя, жизнь молодецкая!
От меня ли, жизнь, убегаешь ты,
Как бежит волна москворецкая
От широких стен каменной Москвы!
. . . . . . .
Кто видал, когда на лихом коне
Проносился я степью знойною,
Как сдружился я, при седой луне,
С смертью раннею, беспокойною?
Как таинственно заговаривал
Пулю верную и мятелицу,
И приласкивал и умаливал
Ненаглядную красну-девицу.
Штофы, бархат, ткани цветные
Саблей острой ей отмеривал,
И заморские вина светлые
В чаше недругов после пенивал.
Знали все меня – знал и стар и млад,
И широкий дол, и дремучий лес;
А теперь на мне кандалы гремят,
Вместо песен я слышу звук желез.
Как доказательство, что в натуре Полежаева лежало много человеческих элементов, выписываем его стихотворение на погребение девушки:
Я видел смерти лютый пир —
Обряд унылый погребенья:
Младая дева вечный мир
Вкусила в мгле уничтоженья.
Не длинный ряд экипажей,
Не черный флер и не кадилы,
В толпе придворных и пажей
За ней толпились до могилы.
Ах, нет! простой досчатый гроб
Несли чредой ее подруги,
И без затейливой услуги
Шел впереди приходский поп.
Семейный круг и в день печали
Убитый горестью жених,
Среди ровесниц молодых,
С слезами гроб сопровождали.
И вот уже духовный врач
Отпел последнюю молитву,
И вот сильнее вопль и плач…
И смерть окончила ловитву!
Звучит протяжно звонкий гвоздь,
Сомкнулась смертная гробница —
И предалась, как новый гость,
Земле бесчувственной девица.
Я видел все, в немой тиши
Стоял у пагубного места,
И в глубине моей души
Сказал: прости, прости, невеста!
Невольно мною овладел
Какой-то трепет чудной силой,
И я с таинственной могилой
Расстаться долго не хотел.
Мне приходили в это время
На мысль невинные мечты,
И грусти сладостное бремя
Принес я в память красоты.
Я знал ее – она, играя,
Цветок недавно мне дала,
И вдруг бледнея, увядая,
Как цвет дареный, отцвела.{26}
Полежаев свободно владел и языком и стихом: изысканность и неточность в выражениях происходили у него от небрежности в труде и недостатка развития. Он часто как будто играл стихом, выбирая трудные по короткости стихов размеры, где одна рифма могла бы стать непреоборимым препятствием. Можно ли выказать больше одушевления, чувства и в таких прекрасных стихах, как в пьесе «Песнь погибающего пловца», писанной двухстопными хореями с рифмами:
Вот мрачится
Свод лазурный!
Вот крутится
Вихорь бурный!
Ветр свистит,
Гром гремит,
Море стонет —
Путь далек…
Тонет, тонет
Мой челнок!
Все чернее
Свод надзвездный,
Все мрачнее{27}
Воют бездны!
Глубь без дна!
Смерть верна!
Как заклятый
Враг грозит,
Вот девятый
Вал бежит!..
Горе, горе!
Он настигнет,
В шумном море
Чолн погибнет!
Гроб готов!..
Треск громов
Над пучиной
Ярых вод
Вздох пустынный
Разнесет!..
Дар заветный
Провиденья,
Гость приветный
Наслажденья, —
Жизнь иль миг!
Не привык
Утешаться
Я тобой,
И расстаться
Мне с мечтой!
Сокровенный
Сын природы,
Неизменный
Друг свободы, —
С юных лет
В море бед
Я направил
Быстрый бег,
И оставил
Мирный брег!
На равнинах
Вод зеркальных,
На пучинах
Погребальных
Я скользил,
Я шутил
Грозной влагой,
Смертный вал
Я отвагой
Побеждал!..
Как минутный
Прах в эфире,
Бесприютный
Странник в мире,
Одинок,
Как челнок,
Уз любови
Я не знал,
Жаждой крови
Не сгорал!
Парус белый,
Перелетный,
Якорь смелый,
Беззаботный,
Тусклый луч
Из-за туч,
Проблеск дали
В тьме ночей,
Затемняли
Мне друзей!
Что ж мне в жизни
Безызвестной,
Что в отчизне
Повсеместной?
Чем страшна
Мне волна?
Пусть настигнет
С вечной мглой,
И погибнет,
Труп живой!
Все чернее
Свод надзвездный!
Все мрачнее
Воют бездны!
Ветр свистит,
Гром гремит,
Море стонет —
Путь далек…
Тонет, тонет
Мой челнок!
«Валтасар» может служить доказательством необыкновенной способности Полежаева переводить стихами. Только ему надо было переводить что-нибудь, гармонировавшее с его духом, и преимущественно лирические произведения, по причине субъективной настроенности его натуры. Но неразвитость его была причиною неудачного выбора пьес для перевода. Полежаев с жадностию переводил водяные «медитации» Ламартина, которые всего вернее можно назвать «риторическими разглагольствованиями». Он перевел их с полдюжину, и притом самых длинных. Переводы его прекрасны и если чрезвычайно скучны, то это уж вина Ламартина, а не Полежаева.
