Дмитрий Мережковский - Данте
А когда опять заговорит, то скажет:
…праведным судом
Я обречен на вечное изгнанье.[885]
Изгнан, вместе с некрещеными младенцами, в жалкий, детский ад, где слышатся «не громкие вопли, а только тихие вздохи» неутолимой тоски.[886] Если разум Данте соглашается и с этим «праведным судом», то сердце его с ним согласиться не может, но опять молчит, не спрашивает: «За что?» а только тихо плачет, как один из тех некрещеных младенцев в аду.
Праведность всего дохристианского человечества олицетворяется для Данте в «мудром учителе», «сладчайшем отце» его, Вергилий, в ту минуту, когда говорит ему поэт Стаций, обращенный им в христианство язычник:
Ты был тому подобен, кто светильник
Несет во мраке позади себя,
Светя, в ночи другим, но не себе, —
Когда предрек: «Век новый наступает,
Свет правды скоро воцарится в мире,
Божественный нисходит с неба Отпрыск…»
Я обращен тобою ко Христу.[887]
В эту минуту Виргилий для Данте — его же собственная, языческая тень: так же несет и он «светильник во мраке, позади себя, путь освещая другим, но не себе; и так же осужден, если не в том мире, то в этом, на „вечное изгнанье“».
Только что появляется в земном раю Чистилища небесный вождь Данте, Беатриче, — вождь его земной и подземный, Вергилий, исчезает перед нею, как ночная тень перед солнцем. Пристально глядя на Беатриче, Данте не замечает сразу этого исчезновения и обращается к Виргилию, «с таким же доверием, с каким дитя, в испуге или в печали, к матери бежит».
Но не было Вергилия со мной,
Ушел отец сладчайший мой, Вергилий,
Кому мое спасенье поручила
Владычица моя. И все, что видел
Я здесь, в земном раю, не помешало
Слезам облить мои сухие щеки…
И потемнеть от них лицу.[888]
С этими-то слезами, может быть, и отвращает он грешные очи от Христа, или Тот отвращает от него «святые очи». Данте, который «видит все», — только не это — Лик Христа — вдруг слепнет: не может или не хочет заглянуть Ему прямо в лицо. Так же, как у тех двух учеников, на пути в Эммаус, глаза у него «удержаны» (Лк. 24,16).
Я был, как тот, кто хочет вспомнить
Забытое виденье, и не может.[889]
С огненного неба. Эмпирея, нисходит Христос в восьмое небо Неподвижных Звезд.
И мне сказала Беатриче: «Вот Христа
Над миром торжествующее войско»…
…И я увидел тысячи лампад;
Все были Солнцем зажжены одним,
Как все земные звезды — нашим солнцем.
И сквозь его живое пламя Лик
Просвечивал таким могучим светом,
Что вынести его не мог мой взор…
Чтобы не видеть этого Солнца — Лика Христова, Данте отвращает от него глаза и смотрит в лицо Беатриче.
«Зачем ты так влюблен в мое лицо,
Что и смотреть не хочешь на прекрасный,
В лучах Христа цветущий, Божий сад…
Где Роза, в ней же Слово стало плотью,
Где Лилия, чье сладкое дыханье
Ведет нас всех по верному пути?»
Так мне сказала Беатриче, и, покорный
Ее веленью, попытался вновь
Я разомкнуть мои слепые вежды.
Но точно так, как на земле, бывало,
Под солнечным лучом, прорвавшим тучу,
Цветущий луг я видел, в блеске солнца,
А сам покрыт был тенью, — так и здесь
Увидел я бесчисленные сонмы
Молниеносных лиц, но озарившей
Их молнии не видел…
О, Тихий Свет Христов, вознесся Ты на небо,
Чтоб слабых глаз моих не ослепить.[890]
Так, в этом мнимом видении Христа обнаруживается действительная невидимость Его для Данте. Вечно для него памятное видение — Беатриче, а Христос — «видение забытое», visione oblito. Солнцем Беатриче — ее улыбкой — затмевается для него «Солнце Христа». Ближе ему, нужнее, действительнее Христа — Беатриче.[891] Данте не знает и не видит Христа, или меньше знает и видит Его, чем Беатриче, потому что меньше любит Его, чем ее, или меньше помнит свою любовь к Нему, чем к ней. Вместо Него — Она. Данте видит Его только в ней.
Взгляни ж теперь на этот лик (Марии),
Подобнейший Христову Лику:
Ты в нем одном Христа увидеть можешь.[892]
Лик Беатриче, земной девушки в прошлом, — Небесной Девы, Марии в настоящем, — Матери-Духа в будущем: Лик Единой в Трех. Это и значит: Данте может увидеть Его, Сына, только в Ней — в Матери.
ХIII. ДАНТЕ И ОНА
Выше сфер высочайших
возносится вздох сердца моего;
новая мысль, которую Любовь
внушила сердцу, плача,
влечет его к себе.[893]
Этот религиозный опыт Данте повторится и в опыте Гёте:
Вечная женственность
Влечет нас к себе.
«Снизу вверх влечет», pur su lo tira, у Данте; «влечет нас к себе», zieht uns hinan, у Гёте.
«Новую мысль» о чуде любви, побеждающем закон тяготения, Данте записал, вероятно, в 1292 году, вскоре по смерти Беатриче; но чудо это началось еще раньше, в 1274 году, при первой встрече девятилетнего мальчика, Данте, с восьмилетней девочкой, Биче.[894]
…Я вела его
Очарованьем детских глаз моих.[895]
Это началось в детстве и продолжалось всю жизнь.
С тех юных дней, как я ее увидел
Впервые на земле, — ей песнь моя…
Не прекращалась никогда.[896]
Не прекращалось и то чудо любви, которое святые называют «подыманием тела», levitatio.
…Правящая небом, Любовь…
Меня подняла.[897]
Так же несомненно осязательно, физически, как силу земного тяготения, влекущего вниз, чувствует Данте, не только в душе своей, но и в теле, силу притяжения обратного, влекущего вверх. Сила эта исходит из глаз Беатриче:
…к солнечной Горе (Очищения)
Я поднят был прекрасными очами.[898]
Взор ее, живой и умершей-бессмертной, — тот Архимедов рычаг для него, которым подымаются и возносятся все земные тяжести к небу.
Стоя на вершине горы Чистилища, где находится рай земной, и откуда начинается путь в рай небесный, Беатриче смотрит на полуденное солнце в зените так прямо и пристально, «как никогда и орел на него не смотрел», а Данте смотрит на нее так же пристально и прямо, «в ее глаза вперив свой взор». И чудо совершается: вместе с нею возносится и он «выше сфер высочайших», но так плавно-тихо, что этого не чувствует и только по бесконечно растущему свету, —
…Как будто Всемогущий
На небе солнце новое зажег, —
и по тому, что весь воздух вокруг него ослепительно сверкает, «как только что вынутое из огня, кипящее железо», — он догадывается, что с ним происходит что-то необычайное; но что именно, понимает только тогда, когда Беатриче ему говорит:
Знай, ты теперь уже не на земле,
Как думаешь, но молнии так быстро
Не падают, как ты летишь туда,
Где молнии родятся.[899]
Так рабство всех рабств, закон тяготения, преодолевается чудом свободы — полета. При восхождении по чистилищной лестнице, —
Так прибавлялося желание к желанью
Быть наверху, что, с каждым шагом,
Я чувствовал, что у меня растут
Невидимые крылья для полета.[900]
Внешним крыльям, механическим, Леонардовым, и нашим, противоположны эти внутренние, живые крылья Данте: те — чужие, эти — свои; человек остается на тех таким же бескрылым и в небе, каким был на земле; только для того летит, чтобы упасть — умереть, или опуститься и жить, ползая по земле, как червь. Но никогда не упадет и не опустится тот, кто летит на этих внутренних крыльях, живых.
Взят человек от земли — родился, и отойдет в землю — умрет; это значит: притяжение земли есть притяжение смерти, а победа над ним — победа над смертью, вечная жизнь — вечный полет.
Первый человек в раю был бессмертен, потому что свободен от закона тяготения: мог летать, как птица или Ангел, а если не летал, то, может быть, потому, что не успел за слишком короткий, хотя и вечный, миг Рая (Талмуд). Сила земного тяготения начинает действовать в душе и в теле человека, вместе с грехопадением пал Адам — согрешил, и вышел из Рая; отяжелел — умер. Глубочайший смысл всей человеческой трагедии Данте — любви его к Беатриче, так же, как всей «Божественной комедии», — возвращение изгнанного человека и человечества в Рай: «Цель всего моего творения и всех его частей — вывести человека из состояния несчастного (Ада) и привести его к состоянию блаженному» (Раю); преодолеть в душе и в теле человека силу земного тяготения, влекущего вниз, силой тяготения обратного, влекущего вверх; победить порабощающий закон механики, необходимости, чудом свободы — полета. Дело Беатриче, дело любви, земное и небесное, — освобождение Данте, человека и человечества.
