Дмитрий Мережковский - Данте
Так ли это? Не грешные ли очи отвратили мы от Него? Медленно страшно охладевает сердце мира ко Христу; охладевает и сердце Данте. Точно черная тень легла между ним и Христом; точно Христос обидел его какой-то нездешней обидой, какой-то горечью неземной огорчил. Может быть, не наяву, когда думает он о Христе, а во сне, когда мучается Христос, — сердце его плачет: «не знаю, не знаю, не знаю кто кого разлюбил, я — Тебя, или Ты — меня!»
Кажется иногда, что между Христом и Данте происходит всю жизнь нечто подобное тому, что произошло в начале жизни между ним и Беатриче, когда она отказала ему в «блаженстве приветствия»: «я почувствовал такую скорбь, что, уйдя от людей туда, где никто не мог меня слышать, я начал плакать… и плача, уснул, как прибитый маленький мальчик».[863]
Кажется иногда, что есть два Данте: огненный, вспыхивающий, как молния, и потухающий, серый, холодный, как пепел: молнийный — обращен к Отцу и Духу, а пепельный — к Сыну.
Данте не то что разлюбил Христа, но как будто перестал любить или не захотел знать, что любит Его. К церкви ближе он, чем к Евангелию; к Евангелию ближе, чем к Христу; ко Христу ближе, чем к Иисусу. В том, что Христос воистину Сын Божий, он не сомневается. «Самая зверская, подлая и пагубная из всех человеческих глупостей то, что нет загробной жизни», — говорит он и мог бы прибавить: «Глупость такая же и то, что Христос не Сын Божий».[864] Данте верит во Христа, но любит его меньше, чем верит. — «Как бы я хотел любить Тебя, Господи! как бы я хотел отдать Тебе душу мою и тело мое! как бы я хотел отдать Тебе… о, если бы я знал что!» — этой молитвы св. Франциска Ассизского не мог бы повторить Данте.[865] Сердце его не «истаяло», как сердце Франциска, «памятью Страстей Господних пронзенное».
Кажется иногда, что Данте не понял бы этого «незаписанного» слова Господня:
Кто не несет креста своего, тот Мне не брат.[866]
В Сыне Человеческом Данте как будто не видит и не чувствует Брата. Холодом веет от таких геральдических образов, как Христос — «пеликан»,[867] или «грифон», запряженный в колесницу, на которой едет Беатриче в триумфальном шествии Церкви.[868]
Понял бы, вероятно, Данте, что ни Богоматери, ни даже Беатриче нельзя назвать «Венерой», а что Христа нельзя называть «Юпитером», не понимает. Что подумали бы христианские мученики, умиравшие за отказ почтить Олимпийских богов, если бы узнали, что Иисус некогда назван будет «распятым Юпитером»?
Со мной ты будешь вечным гражданином,
В том городе, где Римлянин — Христос, —
предрекает возлюбленному своему Беатриче.[869] В двух Люциферовых пастях две одинаковые жвачки — Иуда, предатель Христа, и Брут, убийца Юлия Цезаря.[870] Равенством этих двух казней не утверждается ли хотя бы от противного и в какой-то одной точке равенство двух святынь, — той, что идет от царя земного, Цезаря, и той, что идет от Царя Небесного, Христа?
Если Данте в исповедании веры своей перед апостолом Петром не упоминает ни словом о воплощении Сына Божия в Сыне Человеческом, то едва ли это случайность, так же, как то, что в «Комедии» нет ни Голгофы, ни Воскресения Христа, ни Евхаристии или все это есть, но только во внешнем церковном догмате, а не во внутреннем религиозном опыте самого Данте; нет вообще Сына Человеческого, есть только Сын Божий.[871]
Очень «опасная тайна» всей «Божественной комедии», по слову одного из новейших истолкователей, заключается в том, что Искупление совершилось в жертве Голгофской только наполовину, потому что «Римский Орел» — не менее «святое знамение», sacrosancto segno, и не менее действительное орудие спасения, чем Крест.[872] В тайном строении Дантова мира эти два орудия находятся на двух концах земной оси: на одном из них, в Иерусалиме, — Крест, а на другом, — в земном раю, на вершине Чистилищной Горы и Древа Жизни, — Орел.[873] Если после первой победы над злом, силою Креста, не совершится и вторая победа, силою Орла, то первая — тщетна.[874]
В чем большее отступление от Христа, — в том, чтобы утверждать, как Ницше и все его бесчисленные ученики, что христианство совсем «не удалось», или в том, чтобы утверждать, как Данте, что оно удалось «наполовину»?
Что такое искупление для Данте? «Мщение», vendetta, совершаемое — страшно сказать — Отцом над Сыном: «мщение совершить над Христом — славу эту дало ему (Тиберию) Правосудие Божие».[875] Большее извращение основного христианского догмата трудно себе и представить.[876]
«Что направляет стрелу твою к этой цели (к любви)»? — спрашивает апостол Иоанн, и Данте отвечает: «философские доводы», filosofici argomenti.[877] Трудно себе и представить большее извращение христианского опыта.
Это будет иметь необозримые для всего христианского человечества последствия в том, что сам Данте называет «великим отказом», il gran rifiuto, «отступлением» от Христа.[878]
Отступи от меня, чтоб я мог подкрепиться, прежде, нежели отойду и не будет меня (Пс. 38, 14), —
скажет Христу все христианское человечество, — праведно или неправедно, — этого Данте не может или не хочет решать, мучаясь этим не наяву, а только во сне: «ужели Ты отвратил от нас святые очи?»
Духа называет Сын «Утешителем», как будто знает, что чем-то невольно огорчит людей, от чего надо будет их «утешить» Духу. Может быть, один из огорченнейших и в утешении наиболее нуждающихся — Данте. Что отделяет его от Христа? То же, что Первый Завет отделяет от Второго, Царство Отца — от Царства Сына, а может быть, и Второй Завет — от Третьего, Царство Сына — от Царства Духа, по Иоахимову «Вечному Евангелию».
На две половины разрублено человечество Его мечом,
не мир пришел Я принести, но меч. (Мт. 10, 34.)
В той половине, языческой, до удара меча, все или почти все погибли, а в этой половине, христианской, после удара, — кое-кто спасется. Тем же мечом и душа Данте разрублена — «разделена»: «было в душе моей разделение». Две половины человечества и в его душе хотят и не могут срастись, как два обрубка змеиного тела. «Душа человеческая, по природе своей, христианка», учит Тертуллиан. Нет, полухристианка, полуязычница, как это видно по душе Данте.
…Сомненья древний голод
Меня терзает вот о чем…
Родился человек на берегах у Инда,
Где о Христе никто не знает и не слышал;
Был праведен во всех своих делах,
Насколько разум наш постигнуть может;
И жизнь прожив безгрешно, — умирает,
Крещения лишенный. Кто ж осудит
Его, каким судом, и по какой вине?[879]
Данте знает или чувствует, что единственный ответ на этот вопрос: «а ты кто человек, что споришь с Богом?» — вовсе не ответ, а затыкание рта (Рим. 9, 20).
…В это царство (рай),
Без веры во Христа, вступить не мог бы
Никто, ни прежде, чем ко древу
Был пригвожден Господь, ни после.
Но знай, что многие твердятся «Христос!
Христос!»
И дальше будут от Христа, чем те,
Кто никогда его не знал.[880]
Дальше будут от Христа знавшие Его, и все-таки спасутся; ближе будут ко Христу не знавшие Его, и все-таки погибнут? Разум Данте молчит, не спрашивает: «За что?» — но сердце его тихо плачет, как у того «прибитого маленького мальчика».
…Я в них узнал обиженные души.[881]
Данте, может быть, и сам — одна из этих душ.
«Я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев, родных мне по плоти, мог бы сказать и Данте, как Павел» (Рим. 9,3).
Праведного язычника, Рифея Троянца, Данте видит в раю, в сонме великих святых.
За то, что отдал прямоте душевной
Там, на земле, он всю свою любовь,
Бог открывал ему глаза слепые,
От благодати к благодати,
На будущее искупленье наше;
И он уже в него поверил так,
Что не терпел языческого смрада
И обличал порочный род людской.[882]
Спасся праведный, почти святой, язычник Рифей, а не менее святой Виргилий погиб:
Я небо потерял за то, что во Христа
Не верил; нет иной вины за мной.[883]
Это могли бы сказать с Вергилием все погибшие невинные, в дохристианском человечестве, потому что не верить во Христа, еще не пришедшего, — какая же это вина?
Как много есть желающих бесплодно,
Таких, кто мог бы утолить желанье,
Но мучиться им будет вечно!
Я мудрого Платона разумею,
И Аристотеля, и множество других, —
так он (Вергилий) сказал, —
…и, вдруг челом поникнув,
Умолк, в смущении.[884]
А когда опять заговорит, то скажет:
