Сергей Соловьев - Шлецер и антиисторическое направление
Доказывая, что Геннадий заставлял переводить некоторые книги с латинского по небрежности, по нежеланию заняться хорошенько делом, а не потому, что греческий текст был неизвестен и недоступен, говорят: «На Руси, стоявшей в постоянных и ближайших сношениях с Грецией, на Руси, употреблявшей в некоторых местах греческий язык даже при богослужении, принимавшей к себе множество Греков, а в Грецию посылавшей столько путешественников, столько иноков и торговых людей на постоянное житье; имевшей в греческих монастырях своих особых переписчиков; в языке торговых перехожих людей, Варягов, сохранившей наполовину слова греческие; справлявшей постоянно, и в это самое время, текст св. книг, конечно, не без подлинника греческого; наконец, продолжавшей переводить с греческого некоторые книги и незадолго перед тем имевшей в главе духовенства Грека, митрополита Фотия: на этой Руси не было людей, достаточно знающих греческий язык? Положим. Но при этом да потрудятся объяснить нам: как на этой же Руси, в этот же век Геннадия, нашлись достаточные переводчики с языка латинского, который никогда не привлекал особенного расположения нашего народа, называвшего все католичество латинством? Как у Геннадия нашлись люди для переводов с немецкого, с языка того народа, который по преимуществу назван на нашем языке немым, как бы не признан даже языком, или, по счастливому выражению Нестора, признан за язык, но только язык нем?»
Любопытно, что автор считает трудным ответ на свои вопросы, употребляет выражение: да потрудятся! Кто же не знает, что в веке Геннадия и после латинский и немецкий языки были необходимы для внешних сношений; что у нас были постоянно толмачи латинские и немецкие, к числу которых принадлежал известный Димитрий, помогавший Геннадию своими познаниями? Что же касается до языка немецкого, то в Новгороде и Пскове, епархии Геннадиевой, вследствие беспрерывных связей с немцами, должны были всегда находиться знатоки немецкого языка. Просим также автора указать нам на множество Греков, на столько путешественников, иноков и торговых людей; но если бы даже их было действительно множество и столько, то неужели всякий грек, всякий купец, паломник и монах был способен заняться важным делом перевода или исправления книг?
Да попробует автор, встретивши первого богомольца, возвратившегося с Афона, из Константинополя, предложить ему перевести что-нибудь с греческого! Неужели автор думает, что и варяги способны заняться этим делом и что греческие слова, сохранившиеся в их языке, были следствием знакомства наших предков с греческою литературой? Где доказательства, что в Геннадиево время происходило исправление св. книг с греческого подлинника? Какое влияние могло иметь греческое происхождение митрополита Фотия на век Геннадиев? Должны мы, наконец, остановиться и на том, что последователи антиисторического направления называют наших летописцев счастливыми выражениями; к этим выражениям они относят выражение язык нем, для обозначения языка иностранного, непонятного; происхождение такого выражения понятно как следствие младенческого взгляда, и счастливымможно назвать его разве по отношению к известному выражению «счастливое младенчество». Если выражение счастливо, значит, оно — верно, верно само по себе, верно для всех времен, значит, по мнению последователей антиисторического направления, язык германцев действительно язык нем? Этот взгляд на иностранные языки очень любопытен; надобно надеяться, что он будет изложен в надлежащей полноте.
От существования в XV веке людей, знающих латинский и немецкий языки, автор, не обративши внимания на служебное значение этих людей, заключил о существовании людей, знающих греческий язык, способных заняться переводом книг с греческого, исправлением старых переводов по греческому подлиннику. Но автор встретил непреодолимое возражение; какими же средствами он думал преодолеть его? «Вы указываете, — говорит он, — на Максима Грека, который, немного лет спустя, вызван был в Москву, потому что здесь не находили хорошо знающих греческий язык. Позвольте сказать, что это, несправедливо; не потому был вызван Максим, а для того, чтобы служить ему руководителем и исправителем сведений и занятий; явление это подтверждает только наше исконное стремление к просвещению и само говорит в подтверждение наших сношений с Грециею. Другим делом Максима, за которое тотчас и посадили его по приезде, был разбор книжных русских сокровищ, которые в то время и после так удивляли иностранцев и для которых именно нужен был иностранец, со сведениями иностранных университетов. И вот новый вопрос против того предположения, будто бы в наших книгохранилищах не находили в то время — чего же! — даже греческого текста Библии».
Сначала уступим, согласимся, что Максим Грек был призван для того, чтобы служить руководителем и исправителем сведений и занятий, а также для того, чтоб разобрать книжные русские сокровища. Отсюда выходит прямо, что русские люди конца XV и первой половины XVI века не могли сделать ничего исправного без помощи ученого грека, приобретшего свою ученость в иностранных университетах; не могли оценить и разобрать своих книжных сокровищ. Спрашиваем теперь: какое же право имел автор порицать Геннадия за то, что он не умел найти того, что ему было нужно, не умел выбрать лучшего, не умел исправить того, что у него было? Не ясно ли, следовательно, что погрешности дела Геннадиева были следствием состояния современного общества, а не личности самого делателя. Далее автор говорит, что призыв Максима для исправления и руководства подтверждает наше исконное стремление к просвещению; но как же тот автор позволил себе вооружиться против положения, что в Древней Руси существовало исконное стремление к просвещению; что потребность эта высказывалась все яснее и яснее и, наконец, нашла себе удовлетворение в мерах, знаменующих деятельность новой России. Если в XVI веке для исправления, руководства и разбора своих сокровищ, которым не знали цены, не умели пользоваться, понадобился воспитанник иностранных университетов, то на каком основании считать каким-то уклонением от законного пути сближение с иностранными университетами в XVIII веке? Не ясно ли, что Древняя Русь собственными средствами не могла удовлетворить своему исконному стремлению, и средство к этому удовлетворению, употребленное новою Русью, было естественно, необходимо, законно и было не ново, потому что употреблялось уже и Древнею Русью?
Наконец, мы не можем исполнить просьбу автора, не можем позволить ему сказать, будто несправедливо, что Максим Грек был вызван по недостатку в Москве людей, хорошо знающих греческий язык. Известно, что Максим Грек был переводчик, а не руководитель только; как он переводил, об этом свидетельствует ученик его, знаменитый Зиновий Отенский: «Когда пришел от Св. Горы Максим, то великий князь Василий повелел ему переводить толковую псалтирь с греческого языка на русский; Максим взял толмачей латинских и перевел псалтирь с греческого языка на латинский, а толмачи латинские перевели с латинского на русский, потому что Максим по-русски плохо разумел». Если бы в то время в Москве были люди, знавшие греческий язык, то для чего Максиму было поступать таким образом: переводить сначала на латинский язык?
Чтобы оправдать Древнюю Русь в недостатке просвещения и. возложить всю вину на Геннадия, автор старается доказать, что в XVI веке делу Геннадия не сочувствовали, не одобряли его: «По совершении дела Геннадия, оно впоследствии не было признано открыто, служебно, письменно и действительно ни государством, ни Церковию и духовенством». Но спрашиваем: какие формы, по мнению автора, должна была употребить Древняя Русь для выражения этого признания? Дело, совершенное архиепископом, нуждалось ли в каком-нибудь признании? Признание было полное и торжественное; один список Геннадиева труда принадлежал митрополиту Варлааму, который отдал его как вклад по своей душе и по своих родителях в Троицкий монастырь; второй принадлежал царю Иоанну; третий — епископу Рязанскому; наконец, что всего важнее, когда князь Константин Острожский обратился к царю Иоанну с просьбою прислать ему полный список Библии для печатания, царь послал ему список Геннадиевский: ясный знак, что в Москве признавали этот труд вполне достойным.
Мы должны довольно долго остановиться на этом антиисторическом взгляде на труд Геннадия, ибо взгляд этот показывает всего яснее, к чему ведет вообще антиисторический взгляд на Древнюю Россию: если признали своею задачею доказывать превосходство древнего русского общества, то необходимо должны все явления, которых нельзя назвать превосходными, приписать случайности, сложить всю вину несовершенства на исторического деятеля. Последователи исторического направления с глубоким сочувствием остановятся на деле Геннадия, скажут слово сочувствия и тому обществу, в котором могло явиться такое дело, особенно когда знают, при каких неблагоприятных обстоятельствах развивалось это общество. А последователи антиисторического направления, во-первых, должны выставить в черном свете труд и характер совершителя труда, лишить Древнюю Русь одного из лучших ее людей; во-вторых, употребить тяжелую и крайне неловкую натяжку, утверждая, что труд не был признан обществом. Но одною этою натяжкою ограничиться уже стало нельзя, ибо у всякого читателя готово возражение: пусть Геннадий, вследствие личных своих недостатков, не хотел и не умел сделать дело как должно; но как же, однако, восхищаться состоянием общества, которое не имело полного списка священных книг?
