Виктор Ерофеев - Лабиринт Один: Ворованный воздух
Пуркуа поглядел вокруг себя и ужаснулся. За столами люди поедали горы блинов, семгу, икру… О, страна чудес! — думал Пуркуа, выходя из ресторана. — Не только климат, но даже желудки делают у них чудеса! О страна, чудная страна!».
Француз признал себя побежденным. Устройство русских желудков превратило Россию в исключительную, самобытную страну. Почему все-таки француз — глупый? Ведь обжираться — в самом деле вредно, да и грех. Обжираются действительно дикари. Мысль о самоубийстве (по крайней мере, с точки зрения современной медицины) вовсе не глупа. Так почему в жестких, узких рамках рассказа победили русские богатыри, обжоры? Откуда в считанные секунды они оказались в моральном превосходстве? Что, собственно, произошло? Почему француз со своим «консоме» так жалко выглядит на фоне блинов, семги и икры?
Дело во внутренней установке. В рассказе неожиданно сильно включается русская неприязнь к умеренности («умеренность и аккуратность» развенчаны еще Грибоедовым). С точки зрения русского подсознания француз нарушает все приличия. Рассказ ориентирован на русского читателя и на его подсознание, которое однозначно самооправдание и полагает себя самым лучшим подсознанием в мире, а главное, единственно правильным. Более того, речь идет о национальной норме, не подлежащей вообще обсуждению. Ее нарушение есть вызов и сюжет. Француз глуп, потому что он вне нормы, а значит, вне подлинной жизни, и единственное, что он может сделать, — это сдаться, на радость русским, на радость своим врагам, воевавшим с ним в 1812 году. Этот рассказ — Бородинская битва в миниатюре.
Но молодой Чехов обо всем этом даже не догадывается. Подсознательное «понимаешь-понимаешь» срабатывает безукоризненно и отваливает в сторону. Замечательный пример работы национального подсознания на уровне текста. Понятно, что называется, без слов. Не надо даже выводить в сознание.
4. Шампунь и русское хамство
В еще одном раннем рассказе, «На чужбине», посвященном выяснению русско-французских отношений, герои немедленно оказываются в неравноправном положении.
«Помещик Камышев сидит у себя в столовой за роскошно сервированным столом и медленно завтракает. С ним разделяет трапезу чистенький, гладко выбритый старик французик, м-р Шампунь».
Речь идет не только о социальном неравенстве, но и неравенстве фамилий. Нейтральный «Камышев» заведомо лучше идиотического «Шампуня».
«Этот Шампунь был когда-то у Камышева гувернером, учил его детей манерам, хорошему произношению и танцам (вот зачем нужны французы! — В.Е.), потом же, когда дети Камышева выросли и стали поручиками, Шампунь остался чем-то вроде бонны мужского пола (очень обидное определение, построенное на смешении полов. — В.Е.). Обязанности бывшего гувернера не сложны. Он должен прилично одеваться, пахнуть духами, выслушивать праздную болтовню Камышева, есть, пить, спать — больше, кажется, ничего. За это он получает стол, комнату и неопределенное жалованье».
(Но не только за это. Француз должен терпеть явно садистское к себе отношение.)
Начав с критики «слабой» французской горчицы, Камышев взрывается:
«А французу что ни подай — все съест: и лягушку, и крысу, и тараканов… брр! Вам, например, эта ветчина не нравится, потому что она русская, а подай вам жареное стекло и скажи, что оно французское, вы станете есть и причмокивать… По-вашему, все русское скверно».
Зачем Камышев пристает к французу? По сути дела, разворачивается традиционный спор, что лучше, Россия или Европа. Французы считают, что все русское скверно, но скверными (по логике помещика) должны выйти они сами (неразборчивы в еде, неискренни и т. д.). Чехонте, кажется, пока хранит нейтралитет. Камышев продолжает наступать.
«— Русское скверно, а французское — о, сэ трэ жоли! По-вашему, лучше и страны нет, как Франция, а по-моему… ну, что такое Франция, говоря по совести? (Замечательное русское хамство. Чехонте реагирует на него болезненно. Камышев теряет положительные очки, хотя и не у всех. — В.Е.). Кусочек земли! Пошли туда нашего исправника, так он через месяц же перевода запросит: повернуться негде! Вашу Францию всю в один день объездить можно, а у нас выйдешь за ворота — конца-краю не видно! Едешь, едешь…»
(Русское пространство — предмет гордости.)
Камышев не возражает, что французы — «умный народ» (в узком смысле эрудиции и цивилизации):
«Согласен, французы все ученые, манерные… Француз никогда не позволит себе невежества: вовремя даме стул подаст, раков не станет есть вилкой, не плюнет на стол, но… нет того духу! Духу того в нем нет! Я не могу только вам объяснить, но, как бы это выразиться, во французе не хватает чего-то такого… этакого (говорящий шевелит пальцами. — В.Е.)… чего-то такого… юридического (подобралось не к месту несмешное слово. — В.Е.). Я, помню, читал где-то (видимо, у славянофилов. — В.Е.), что у вас у всех ум приобретенный, из книг, а у нас ум врожденный. Если русского обучить как следует наукам (тема несчастных русских обстоятельств. — В.Е.), то никакой ваш профессор не сравняется».
Стереотипные аргументы. Француз предпочитает не спорить, но морщится от этого пока еще легкого садизма, построенного наунижении его национальной гордости. «Нечего морщиться, правду говорю!» — кричит русский помещик. Можно ли принять сторону оскорбленного Шампуня? Но может ли Шампунь быть оскорбленным? Зачем весь этот разговор? Молодой Чехов вкладывает в Камышева все заветные идеи славянофилов, но — достаточно отчужденно.
Критика Камышева тем временем нарастает, обращается к французской «безнравственности», основной славянофильской теме:
«Вообще… не нравятся мне французы!.. Безнравственный народ! Наружностью словно как бы и на людей походят, а живут как собаки… Взять хоть, например, брак. У нас коли женился, так прилепись к жене и никаких разговоров, а у вас черт знает что. Муж целый день в кафе сидит, а жена напустит полный дом французов и давай с ними канканировать».
На протестующий возглас француза:
«Во Франции семейный принцип стоит очень высоко!» —
Камышев возражает:
«Знаем мы этот принцип! А вам стыдно защищать. Надо беспристрастно: свиньи, так и есть свиньи… Спасибо немцам за то, что побили… Ей-Богу, спасибо. Дай Бог им здоровья…»
Русское хамство выходит из границ, француз не выдерживает, «вскакивая и сверкая глазами»:
«Если вы ненавидите французов, то зачем вы меня держите?»
(Это уже может быть обращено не только к помещику, но и ко всей России.) Сделав рукой трагический жест,
«француз манерно бросает на стол салфетку и с достоинством выходит»…
Здесь начинает проигрывать француз. И трагический жест, и манерное бросание салфетки — не в его пользу. Он лишается спонтанности чувства. Шампунь собирает чемодан. Узнав о сборах, Камышев, утративший собеседника, восклицает: «Экая дурында, прости Господи!..» Он идет к французу, стращает его арестом. Без паспорта, который будто бы потерял Камышев, француз не успеет и пяти верст проехать, как его сцапают. Француз пугается. Наступает момент примирения:
«Дорогой мой! — взвизгивает Шампунь (так не взвизгивает любезный автору герой. — В.Е.), успокоенный тоном Камышева. — Клянусь вам, я привязан к России, к вам и вашим детям… Оставить вас для меня так же тяжело, как умереть! Но каждое ваше слово режет мне сердце!»
Замечателен ответ Камышева:
«Ах, чудак! Если я французов ругаю, так вам-то с какой стати обижаться? Чудак, право! Берите пример вот с Лазаря Исакича, арендатора… Я его и так, и этак, и жидом, и парком, и свинячье ухо из полы делаю, и за пейсы хватаю… не обижается же!»
Они отправляются обедать.
«Первое блюдо съедается молча, после второго начинается та же история, и таким образом страдания Шампуня не имеют конца».
Ничья. Все аргументы давно превратились в фарс, и задевает только личное, перемешанное с национальным; аргументация на излете, после десятилетий споров все остается на своих местах, и поскольку кончилась героическая эпоха противостояния и стало скучно, то пора садиться за стол и вновь обедать, и заниматься словесным садизмом (от той же скуки), а по субботам ходить в баню. От скуки у Чехова рождаются женщины (по крайней мере, интерес к ним).
