Алексей Колобродов - Захар
Дмитрий Быков, вспоминая знакомство с Прилепиным, любит рассказывать, как они проговорили четыре часа «не о Лимонове, а о Леонове». (Подразумевается восклицательный знак.)
На самом деле – если бы речь шла о религиозной альтернативе, проповедничестве, отношению к православию – разделительный союз оказался бы излишним. Уместно было бы говорить «о Леонове и Лимонове».
Рассуждая в книге «Подельник эпохи» о леоновской «Пирамиде», Прилепин вспоминает занятное наблюдение Василия Розанова: «С удивлением заметил, что Лермонтова, Гоголя, Достоевского и в чуть меньшей степени Толстого объединяет то, что они могли бы уйти в монахи. Это соответствует их духу и характеру.
Оглядываясь, понимаешь, что в прошлом веке к монашеству по каким-то внутренним характеристикам Леонов был ближе всех.
Не Булгаков же, верно? Не Набоков. Не Шолохов. Быть может, Платонов в последние годы жизни, но… не знаем».
А в нынешнем веке? Разумеется, Лимонов. Тут уже не одни «внутренние характеристики», а прямо обозначенный Эдуардом один из вариантов счастливой старости – дервиш в ярком халате у мечети в Самарканде, люди кладут к ногам ветхие и длинные деньги, под ослепительным куполом азиатского неба.
Дервиш, конечно, православному чернецу куда ближе, чем обитатель католического монастыря…
Прилепин назвал «Пирамиду» «каруселью ересей», про Лимонова и говорить нечего – достаточно вспомнить “Illuminationes”, сочинение не без фундамента. Которое ближе не к скучноватым «Ересям» и хирургически безжалостному «Дисциплинарному санаторию», как представлялось бы на первый взгляд. Своеобразный пролог «Иллюминаций» – яркая книжка «Дети гламурного рая» – сборник глянцевых колонок, где не впервые, конечно, но максимально свободно и бравурно зазвучала мелодия самопрезентации Лимонова в качестве нового пророка, размашистая радость понимания мира, кипучая энергия предвкушения дембельского аккорда. На сей раз в амплуа ересиарха.
Лимоновская концепция о Боге – эдакий микс средневековой мистерии с приключенческим романом («моя консепсия бытия», говорил, если верить Сергею Довлатову, Михаил Шемякин – старый приятель Эдуарда). Она глубоко внутренне противоречива, как настоящей концепции и положено.
Он её объясняет, растягивает как пружину, раскладывает на все лады; несколько однообразно, но и мистериальность строится на повторяемости, не говоря о сюжетах авантюрных романов…
Леонов и Лимонов – две эмоциональные грани русского еретичества: у Леонида Максимовича хмурый начётнический тон, разбавленный мрачноватым юмором; у Эдуарда Вениаминовича – радость от плотоядного удовольствия думать и от не мужской даже, а мужицкой силы сбрасывать и воздвигать. Когда иван-карамазовское «всё позволено» продолжает рёв бунтующих толп «гуляй, рванина!».
Ан нет! В отрицании, и весьма последовательном, этого «всё позволено» вновь сходятся Леонов с Лимоновым, и даже яростнее «отцов» звучит Прилепин (по моему наблюдению, весьма равнодушный к таинству Веры, или очень глубоко скрывающий это).
Все трое ценят традиционное православие в качестве центральной из национальных традиций, как бы отчасти вне христианской парадигмы, но с глубоким уважением к обрядовой институции.
Леонов посещал Оптину пустынь во время работы над романом «Соть», поселился и жил в монашеской келье в Параклитовой пустыни, – пишет Прилепин, – всю жизнь «и в самые неблагополучные годы, стремился в церковь и, тайно и явно, исповедался и отстаивал службы (…) С 1940 года, почти каждый октябрь, Леонов ездил в Троице-Сергиеву лавру в Сергиев день. (…) Он не случайно баллотировался по Загорскому избирательному округу – на территории округа располагалась Московская духовная академия. Руководители академии, естественно, не могли во всеуслышание объявить, как помогал им депутат Леонов, хотя ближний круг руководства был наслышан об этом.
(…) После войны активно занимался спасением монастырей».
Лимонов, от которого этого как-то меньше всего ждали, обрушился на Pussy Riot, «срамных девок», и с тех пор в «проповедях» не устаёт формулировать, что противопоставление себя народу в слове окошмаривания православия – огромный политический минус либералов.
«Не имеет никакого значения, – пишет Прилепин, – что последние книги Лимонова – "Ереси" и "Иллюминации" – в иные времена могли бы привести его ровно на тот костёр, где сжигали еретиков. Его уверенность, что Бог создал людей для своих эгоистических целей (…), нисколько не вступает в противоречие с неизбывной, тайной и яростной религиозностью этого человека».
Вспомним также классический эпизод из «Эдички», когда нью-йоркский бродяга, нигилист и бунтарь свирепо защищает от чёрных грабителей единственную свою ценность – серебряный православный крестик… А затем – Сашу Тишина, который в свой последний бой расстёгивает рубаху и кладёт крестик в рот…
Собственно, той же риторической модели придерживается Захар – его долгий спор с «прогрессистами» во многом содержит жёсткую критику антиклерикального, точнее, антиправославного направления легковесной прозападной идеологии.
В случае Леонова Захар говорит о «парадоксе»: «Леонов всю жизнь стремился к Церкви, одновременно и неустанно отторгая её».
На самом деле парадокса, по сути, и нет: в какие бы личные трудные, подчас болезненные отношения с Богом не вступали «отцы» (и почтительный потомок, рискну предположить), принципиальным для них остаётся «общинное», национальное, государственное поле, где православие – основная «духовная скрепа». Употребляю этот оборот, поморщившись, потому что Прилепин проговорил его задолго до того, как пресловутые «скрепы» стали обще– (и специфически) употребимыми:
«Характерная черта России и русского народа – кровная причастность к православию и в целом к национальной культуре (и литературной традиции). То есть православные тексты, православный “круг”, посты, само восприятие жизни путём веры – предмет общественный, обычный, в России миллионы людей в это вовлечены.
Равно как и культура (литература, классическая музыка и так далее) в России – это предмет обихода, большинство живёт плюс-минус в этом контексте. Читая или не читая, слушая или не слушая – не важно: Пушкин, Есенин, Чайковский и Свиридов всё равно часть нашего кровотока. Даже если полстраны слушает шансон – они в курсе, что есть “иной суд”, “высшая планка”. Тем более что у нас есть и другая половина страны.
Я это пишу из Индии – где для 97–99 % населения, насколько я могу понять, колоссальные свои национальные запасы – философские и религиозные – вообще не рассматривают как предмет осмысления. В целом Индия, за исключением 2–3 % интеллектуалов, живёт вне своего богатства. Индия не вовлечена в то, чем она была.
Индийцы как бы в курсе своего прошлого, но это (все их запасы) – не инструмент их миропостижения. Они этим не пользуются вообще. Они этим не живут. А Россия процентов на 40–60 (дотянем из коварного чувства – процентов до 86) живёт внутри своей религиозной, исторической и культурной традиции.
То есть для нас Лермонтов, Дмитрий Донской, Чехов и Сергий Радонежский – родня. Они говорят на нашем языке. Мы их слышим и понимаем.
Это важно осознать.
Поэтому удары наших либеральных оппонентов столь точечны: они бьют в православие и в “милитаристскую”, антипрогрессисткую русскую классическую традицию.
Им надо выбить – как табуретку – патриарха, святого Александра Невского, святого Ушакова, святого Жукова, выбить стихи “Клеветникам России”, дневники Достоевского, милитаризм Гумилёва, Маяковского, Есенина, “да, скифы мы” Блока, Валентина Распутина, “Лад” Белова, стихи Бродского на отделение Украины…
Выбить и объявить всё это отсталым, ненужным, ложным. Или объяснить это всё как-то иначе, “правильней”, “с позиции прогресса” – и таким образом приватизировать.
Обломитесь. Утритесь».
Сам Прилепин, пожалуй, единственный раз, и не очень охотно, рассказал о своих отношениях с религией.
«Моя жена сказала как-то, что есть люди, которые не ходят в церковь, по отношению к любой религии проявляют устойчивый скепсис, и при этом по человеческому типу они истинно верующие – вся жизнь пронизана неизъяснимым чувством внутренней, самим им неизвестной религиозности.
А есть другие – те, кто читают Священное Писание, посещают церковь, исповедуются и причащаются, постятся, стремятся избежать всякого греха, (…) и при этом (…) – законченные атеисты.
“Вот ты – атеист”, – сказала мне жена спокойно.
(…) в чём-то она, наверное, не права – и в то же время наверняка уловила что-то не менее важное.
Бог есть, я это знаю точно, но знание моё лишено хоть какого-то бы то ни было трепета и чувства причастности к чему-то, что неведомо и огромно».[29]
