Альфред Барков - Роман Булгакова Мастер и Маргарита: альтернативное прочтение
Примечания к 31 главе:
1. В.И. Немирович-Данченко. Рождение театра, с. 89.
2. М.В. Добужинский. Указ. соч., с. 239, 250.
3. Текст письма приводится по: «Михаил Булгаков. Чаша жизни». М., «Советская Россия», 1989, с. 589.
4. Дневник Елены Булгаковой, c. 88, 89 – запись от 20 марта 1935 года.
5. Там же, с. 91 – запись от 7 апреля 1935 г.
6. Там же, с. 217 – запись от 5 ноября 1938 г.
7. Там же, с. 65 – запись от 15 августа 1934 г.
8. В.В. Шверубович. Указ. соч., с. 418.
9. Там же, с. 419-420.
10. Там же, с. 422.
11. Там же, с. 446.
12. М.В. Добужинский. Указ. соч., с. 254-255.
13. В.И. Немирович-Данченко. Рождение театра, с. 90, 114. Эти воспоминания изданы впервые в 1936 г. в Бостоне и в том же году в издательстве «Academia».
14. В.В. Шверубович. Указ. соч., с. 582-586.
Глава XXXII. Центурион вампиров
Никогда я не видел его таким злым, таким мстительным. Чего только не было сказано в пароксизме раздражения о театре, о Станиславском, о Немировиче-Данченко (его Булгаков вообще не любил, не принимал ни как человека, ни как художника и не скрывал этого…).
В.Я. Виленкин1Нет, пожалуй, не в пароксизме раздражения; факты свидетельствуют о том, что, как и в случае со Станиславским, причина была вовсе не в минутном порыве. Булгаков действительно не уважал Немировича-Данченко как личность. И уж поскольку в письме, отрывок из которого приведен в предыдущей главе, этот человек тоже упоминается как пивший кровь Булгакова, то стоит разобраться, не он ли послужил прототипом для образа вампира-наводчика Варенухи.
Прежде всего хотелось бы отметить, что отношение Булгакова к обоим основателям Театра на первый взгляд является одинаково негативным. Такой вывод напрашивается из содержания его письма Вересаеву, где идет речь о затруднениях с оформлением выезда за границу: «Один человек сказал: обратитесь к Немировичу. Нет, не обращусь! Ни к Немировичу, ни к Станиславскому. Они не шевельнутся. Пусть обращается к ним Антон Чехов»2.
Однако в отношении Булгакова к Немировичу-Данченко негативизм все же более ощутим, чем к Станиславскому. Из многих свидетельств тому можно привести отрывок из дневниковой записи Елены Сергеевны от 27 марта 1934 года: «В МХАТе было производственное совещание […] Сахновскому грозит падение. Немирович не сделал ничего, чтобы защитить его»3.
А вот другая запись, от 18 сентября 1935 года, из содержания которой явно следует, что из двух корифеев в своих неудачах Булгаков все же считает более виноватым Немировича-Данченко:
«Оля говорит, что Немирович в письмах к ней и Маркову возмущался К.С.'ом и вообще Театром, которые из-за своих темпов потеряли лучшего драматурга, Булгакова.
Когда я рассказала это М.А., он сказал, что первым губителем, еще до К.С., был именно сам Немиров»4.
С годами такое отношение к В.И. Немировичу-Данченко со стороны семьи Булгакова не изменилось:
«Оля перепечатала «Пушкина» для меня. Говорит, что пьеса – совершенна во всех отношениях, что она буквально рыдала, дописывая ее, что у нее такое чувство, что она потеряла самое близкое и дорогое. Словом, тысяча приятностей.
Потом – «знаешь, Виталий романтик!..говорит, поговорите вы с Владимиром Ивановичем о «Пушкине»!.. Ты же ведь знаешь… Да притом, у Жени ведь портфель ломится от пьес… Мы уверены, что пройдет время, и все театры будут играть эту пьесу!»
Я стояла у телефона и молчала. Но если бы чувства могли убивать, наверно, Владимира Ивановича нашли бы мертвым в постели!»5.
Следует отметить такой немаловажный факт. В ранних редакциях романа Варенуха выглядит несколько иначе, чем в окончательной версии – отношение к нему писателя поначалу было более жесткое.
Начать хотя бы с того момента, когда администратор по заданию Римского несет в ГПУ пакет телеграмм, касающихся таинственного исчезновения директора кабаре:
«Администратор был возбужден и чувствовал, что энергия хлещет из него. Кроме того, его обуревали приятные мысли. Он предвкушал много хорошего; как он сейчас явится куда следует, как возбудит большое внимание, и в голове его даже зазвучали целые отрывки из будущего разговора и какие-то комплименты по его адресу.
«Садитесь, товарищ Варенуха… гм… так вы полагаете, товарищ Варенуха… ага…так…», «Варенуха – свой парень… мы знаем Варенуху… правильно…», и слово «Варенуха» так и прыгало в голове у Варенухи»6.
То есть, в этой редакции администратор вприпрыжку бежал в ГПУ, надеясь заработать и укрепить авторитет в глазах этой организации. В окончательной редакции эти моменты в значительной мере смягчены. Возможно, Булгаков не хотел лишний раз без надобности «поминать к ночи» ГПУ-НКВД, и в этом действительно был свой резон – ведь «37-й год» на 1937 годе не закончился. С другой стороны, этот помещенный публикаторами в раздел «Главы, дописанные и переписанные в 1934-1936 годах» вариант создавался как раз тогда, когда отношения Булгакова с МХАТ начали портиться окончательно.
Примечательно, что содержание одной из записей в дневнике Е.С. Булгаковой напоминает приведенное место из этой редакции:
«15-го предполагается просмотр нескольких картин «Мольера». Должен был быть Немирович, но потом отказался.
– Почему?
– Не то фокус в сторону Станиславского, не то месть, что я переделок тогда не сделал. А верней всего – из кожи вон лезет, чтобы составить себе хорошую политическую репутацию. Не будет он связываться ни с чем сомнительным!»7.
И в написанной 12 ноября 1933 года сцене на шабаше Воланда судьба администратора (в то время он фигурировал в романе под именем Внучата) тоже была не такой, как в окончательной версии:
«Да-с, а курьершу все-таки грызть не следовало, – назидательно ответил хозяин.
– Виноват, – сказал Внучата.
– В уважение к вашему административному опыту я назначаю вас центурионом вампиров.
Внучата стал на одно колено и руку Воланда сочно поцеловал, после чего, отступая задом, вмешался в толпу придворных»8.
То есть, в соответствии с более ранним замыслом, Варенуха успел таки загрызть работницу театра, а назначение центурионом вампиров воспринял даже с благодарностью к сатане.
В окончательной же редакции, продиктованной на машинку в 1938 году, Варенуха, став вампиром, только пытается навести Геллу на Римского, но осуществить это намерение ему все же не удается. Более того, на балу Воланда, где Варенуха присутствовал в своей новой ипостаси, он просит мессира:
» – Отпустите обратно. Не могу быть вампиром. Ведь я тогда Римского едва насмерть с Геллой не уходил! А я не кровожадный. Отпустите». И, почуяв намек на возможность «отпускной», «…он, не помня, что говорит, забормотал:
– Истинным… то есть я хочу сказать, ваше ве… сейчас же после обеда…
– Варенуха прижимал руки к груди, с мольбой глядел на Азазелло».
Из содержания этого отрывка следует, что Варенуха действительно не успел совершить ничего дурного; его тяготит пребывание в новой роли. Да, он не лишен человеческих слабостей – вон как подобострастно он молит Воланда: «Истинным…» – явно же хотел сказать «Истинным Богом заклинаю», но, поняв неуместность такого заклинания перед сатаной, осекся. Попытался было исправить – «то есть я хочу сказать ваше ве…» – снова осечка, назвать сатану величеством совесть не позволила. И, конечно, чисто человеческая слабость – «сейчас же после обеда» – то есть, не сразу отпустите, а все-таки позвольте похлебать из вашей кормушки. Конечно, далеко не «светлый образ», но в общем ему присущ набор самых обычных человеческих слабостей, и, если бы не насильственный поцелуй Геллы, то по своей воле он, конечно, в вампиры не пошел бы.
Что же касается чисто человеческой слабости («сейчас же после обеда»), то вот пример из реальной жизни:
«Немирович потребовал от директора гостиницы «Интурист» в Ялте, чтобы тот ему выслал в Байдары четверку лошадей, так как «сына Мишу» может укачать машина…»9.
Да, размах… Интуристовская квадрига в самый разгар «Великого перелома» – все-таки не двуколка…
А вот интересная выдержка из письма Булгакова, направленного Елене Сергеевне как раз в тот период, когда готовилась последняя машинописная редакция романа (ее печатала под диктовку О.С. Бокшанская):
