Джулиан Барнс - За окном
Тем не менее «Историю вдовы» Дж. К. Оутс и «Год магического мышления» Дж. Дидион разделяет пропасть. Хотя наброски начальных разделов книги Дидион (в четвертом упоминается «жалость к себе») появились в течение пары дней после смерти мужа, Джоан выждала восемь месяцев, прежде чем начала писать. В свою очередь книга Оутс, большей частью основанная на дневниковых записях, была создана в течение первой части года: дочитав до страницы 125 этой книги объемом в 415 страниц, мы понимаем, что ознакомились только с событиями первой недели вдовства писательницы, а к странице 325 — что дошли до восьмой недели. При том, что обе книги автобиографичны, Дидион пишет в эссеистической, сжатой манере, ищет внешние точки сравнения, пытается поместить собственную историю в более широкий контекст. Манера Оутс более беллетристична и приподнята, повествование варьирует между первым и третьим лицом, а автор стремится (с разной степенью успешности) объективировать себя как «вдову»; местами устремляясь к Паскалю, Ницше, Эмили Дикинсон, Роберту Крэшо и Уильяму Карлосу Уильямсу, она все же сосредоточивается главным образом на темных пространствах, на психологическом хаосе скорби. Иными словами, каждая писательница культивирует свои сильные стороны.
Логично, что и Дидион, и Оутс ограничивают свои произведения первым годом вдовства. Многолетний брак задает годичному циклу определенные ритмы, предпочтения и оттенки, так что те первые двенадцать месяцев при каждом повороте диктуют жестокий выбор: либо делать то же самое, что и в прошлом году, но уже в одиночестве, либо сознательно не делать того, что в прошлом году, и, наверное, тем самым усугубить одиночество еще сильнее.
Первый год требует немало стоянок на Крестном пути. Ты учишься входить в безмолвный, пустой дом. Учишься огибать, как выражается Оутс, «провалы грунта», то есть «места, которые чреваты беспощадными воспоминаниями». Учишься балансировать между необходимым уединением и необходимой общительностью. Учишься отвечать знакомым, которые мистическим образом избегают произносить имя твоего покойного супруга, и коллегам, которые не находят нужных слов, как та «знакомая по Принстону», которая поприветствовала Оутс «с выражением душевной укоризны» и отпустила реплику: «Расписываешь бурю, да, Джойс?» Или как подруга, которая в утешение сказала, что скорбь «имеет неврологическую природу. Со временем нейронная цепь восстанавливается. Если это так, я бы считала, что ты можешь ускорить этот процесс одним лишь осознанием». Благие намерения были восприняты как надменность. Ах вот оно что: нужно просто выждать, чтобы улеглись нейроны? Тогда как быть с практическими делами: например, есть сад, который муж любовно взращивал, но который тебя саму интересует куда меньше; при том, что тебе приятен результат, ты почти никогда не ездила с мужем в садовый питомник. Так что же делать: преданно тянуть лямку или предательски оставить сад на произвол судьбы? Здесь Оутс мудро выбирает третий путь: если Смит увлекался однолетними цветами, то она засадила участок исключительно многолетниками, попросив у консультанта в питомнике «что угодно, лишь бы самое неприхотливое и живучее».
К этому и сводится для вдовы сложность первого года: как выжить, как превратить себя в многолетник. Для этого необходимо преодолеть страхи и тревоги, подготовиться к которым невозможно. Прежде для Оутс проявлением «самой утонченной интимности» была возможность часами находиться в одном помещении с Рэем без необходимости поддерживать разговор; теперь для нее существует молчание совершенно иного порядка. «Моя истинная сущность, — пишет Оутс, — начинает открываться только теперь, когда я осталась одна. И в этом открытии — весь ужас». В какой-то момент она «полувсерьез рассматривала возможность разослать друзьям электронное сообщение» и спросить, нельзя ли нанять кого-нибудь одного, «кто сможет переступить через дружескую совестливость и за определенную мзду взяться каким-нибудь реальным способом поддерживать во мне жизнь хотя бы в течение года?» Она хочет быть «хорошей вдовой» и утверждает: «Я буду поступать так, как желал бы Рэй», но вместе с тем — классически — обвиняет Рэя в том, что это из-за него она оказалась в нынешнем состоянии; что она плохо спит и раздражается по мелочам, что предвидит продолжение своей тоски и бессонницы еще на десятилетие вперед и вместе с тем сомневается, что ее скорбь «подлинна». В мыслях она обращается к самоубийству, хотя скорее теоретически, нежели практически, зная при этом, что «серьезные размышления о самоубийстве — это средство от самоубийства». По ее ощущениям, ей теперь гораздо труднее работается, и, задумав написать рассказ, она замечает: «На это потребуются буквально недели» (у других писателей такие сетования вызвали бы только усмешку). И, как многие скорбящие, она опасается за свою психику: «Половину времени мне кажется, что я полностью лишилась рассудка». Оутс великолепно передает разрыв между внутренним хаосом личности и внешним функционированием (а она действительно продолжает функционировать, причем на удивление активно: в течение недели, последовавшей за смертью Смита, вычитывает гранки и работает над рассказом, а через три недели уже отправляется в рекламный тур). Безусловно, она менее собранна, чем представляется окружающим, но, вероятно, более собранна, чем ощущает сама. Скорбящие зачастую ведут себя так, что выглядят либо полувменяемыми, либо полубезумными, но редко видят причину в себе. Так, Оутс на следующий день после смерти Рэя подходит к стенному шкафу в их спальне и выбрасывает не одежду мужа, а половину собственных вещей. Тем самым она карает себя за тщеславие, потому что эти наряды напоминают о том времени, когда она радостно появлялась в них рядом с Рэем; однако теперь эти вещи утратили смысл и ценность. Именно в такие минуты рациональной иррациональности природа скорби становится для нас особенно наглядной.
В большинстве случаев — особенно в первые месяцы после утраты — скорбящих преследует страх забыть покойного. Зачастую потрясение от смерти близкого человека стирает память о другом времени, и на ее место приходит болезненный страх, что эту память уже не вернуть и покойный теперь окажется потерян дважды, убит дважды. Похоже, Джойс Кэрол Оутс такой страх был неведом; при этом она страдает от более редкого, более любопытного и потенциально более разрушительного состояния: от мысли о том, что по сути дела никогда по-настоящему не знала своего мужа. Оутс вышла замуж за Смита в январе 1961 года, и ее изображение первых лет их совместной жизни — того периода, когда люди делятся тайнами, наиболее полно сосредоточиваются друг на друге, очерчивают контуры и правила своего партнерства, — получилось ярким и трогательным. Эти отношения проникнуты скорее духом пятидесятых годов, нежели шестидесятых. Оутс была на восемь лет младше Смита; они стеснялись друг друга даже в браке; по ее признанию, она всегда боялась его огорчить, не говоря уже о том, чтобы ему перечить. Например:
Прошли годы, прежде чем я решилась сказать Рэю, что не люблю кое-какие из тех музыкальных произведений, которые он слушал на нашей стереосистеме, — например, такие агрессивно-бурные вещи, как «Александр Невский» Прокофьева, хоровой финал Девятой симфонии Бетховена с беспощадной темой радости, будто загоняющей гвозди тебе в голову, и большинство сочинений Малера…
К счастью, муж, судя по всему, проявлял «агрессивно-бурное» мужское начало лишь тогда, когда опускал иглу звукоснимателя на винил. Смит производит впечатление спокойного, верного и домашнего человека: он любил готовить, увлеченно занимался садом и тщательно редактировал «Онтарио ревью». Он практически не читал художественных произведений своей жены, но все ее произведения других жанров читал непременно. Ее художественное наследие, как известно, весьма обширно (пятьдесят пять романов плюс сотни рассказов), и все же читатель приходит в недоумение, когда Оутс пишет: «Насколько я знаю, Рэй не читал мой первый роман, „Ошеломительное падение“». Что здесь более удивительно: что муж его не читал, что она в этом не уверена или что это не вызывает у нее ни досады, ни разочарования? Впрочем, взгляды писательницы на отношения полов довольно своеобразны:
Для женщины типичный мужчина непознаваем, неясен.
В нашем браке не принято было делиться чем-либо огорчительным, удручающим, деморализующим, скучным — за исключением тех случаев, когда этого было не избежать.
Женщины склонны утешать мужчин — все женщины, всех мужчин, в любых обстоятельствах, без разбора.
Идеальный брак — это брак между писателем и его/ее редактором.
Жена должна уважать родственников мужа даже в тех случаях, когда муж — такое бывает — не питает к ним особого уважения.
