Сергей Снегов - Феномен фантастики
Таким образом, живописание ужасов, предупреждение о грядущих бедах не только облегчало сам писательский труд, но и гарантировало читательский успех. Эта дорога была легче любой другой, и на нее устремились чурающиеся трудных путей. Самые малоодаренные оживились, ибо малоодаренные всегда ищут путей полегче. А это означало, что художественный уровень такой литературы благодаря вторжению посредственностей должен был неминуемо снижаться. И результатом этого могло быть только одно — снижение читательского интереса и спроса. Художественная фантастика этого направления из искусства снова превращалась в чтиво.
Вторая имманентная особенность литературы предупреждения гораздо сложней, хоть ее отрицательное действие вряд ли меньше. Как и литература восхваления НТР, она эксплуатирует успехи прогресса, но только разыскивает в них не положительные, а отрицательные черты. Следовательно, как и хвалебная научная фантастика, она неотделима от того же сюжетного антуража — великих открытий и изобретений, перемен в материальном быту, связанных с ними катаклизмов в обществе и душах людей. НТР породила множество новых сюжетов и фабул. Но количество их не безгранично. Появляются повторения и заимствования. Гроссбух тем и сюжетов в фантастике, составленный Генрихом Альтовым, уже лет пятнадцать назад показывал, что давно наступило насыщение всей фантастики однотипными техническими коллизиями и повторяющимися открытиями. Интерес к ним естественно падал не только когда они восхваляли прогресс, но и когда предупреждали о грядущих бедствиях.
Фантастическая «литература предупреждения» тоже подошла к своему закату.
Вся так называемая научная фантастика впала в затяжной кризис.
4
Очень многие ценители фантастики с унынием утверждают, что кризис фантастики ведет к ее упадку. Я уже писал в начале этой статьи, что расцениваю разразившийся кризис как симптом неизбежного — скажу для скептиков осторожней: возможного и необходимого подъема. Фантастика как литературный жанр может, конечно, окончательно захиреть, но гораздо вероятней, что она уже стоит перед своим новым расцветом.
Причина в том, что фантастика именно жанр художественной литературы, то есть нечто, несущее в себе искусство.
Меньше всего размышляли о законах искусства молодые авторы фантастики, старательно подсчитывающие, к какой «волне» фантастики надо их самих причислить — второй, третьей, пятой, но ни разу не поставившие перед собой вопроса: а кто они по художественной манере? Романтики, импрессионисты, экспрессионисты, примитивисты, футуристы, традиционалисты, ничевоки? Все перечисленное вовсе не только манера рисования, как думают иные, но и стиль литературного художественного письма. Художественные стили не интересовали молодых фантастов. Они существовали где-то на задворках их стараний. Для всех «волн», накатывавшихся в фантастике благолепия и предупреждения, существовала лишь одна проблема — ввести что-то новое в сюжет, либо увлечь читателя сладостной перспективой, либо ошеломить его — по кумполу кирпичом — предупреждением о грядущем апокалипсисе. Картина Армагеддона настолько сама по себе впечатляет, что незачем для нее подыскивать особые художественные приемы.
Уже и массовая современная фантастика отбрасывала себя в сторону от того, что зовется художественной литературой. В художественной литературе, как и в религии, вначале всегда Слово. Борение со словом, стремление найти главное, единственно настоящее — это ведь главная черта каждого истинного писателя. Достаточно взглянуть хотя бы на рукопись стихотворения «Не дай мне Бог сойти с ума…», чтобы сразу уяснить, каких мук стоило Пушкину, гению, одно вполне удовлетворившее его слово. Он искал, как обозначить всем известный голос соловья, и перебрал десяток прилагательных — нежный, томный, звучный, сладкий, громкий и т.п., пока не остановился на единственном, не ошаблоненном, не стертом:
А ночью буду слушать я
Не голос яркий соловья…
История сохранила для нас то, что Лев Толстой семь раз переписывал «Анну Каренину», что Исаак Бабель составил семнадцать вариантов одного рассказа, что Илья Ильф говорил Евгению Петрову, когда они совместно писали: «Женя, и вам, и мне одновременно явилось одно и то же слово. Это ужасно. Мы невольно ударились в штамп, мы пошли по шаблону». Та же история показывает бесконечно исчерканные, перегрязненные черновики у большинства крупных писателей. Мастера художественной литературы блестяще владели магией слова, но и тяжко боролись с ним, чтобы оно из равнодушного кирпича, слагающего серые страницы, стало искрой, сверкнувшей и высветившей весь текст. Генрих Манн так начинает свой роман о Генрихе IV: «Мальчик был маленький, а горы высокие». Этими несколькими словами он сказал о наваррском принце не только предельно ярко, но и самое главное о его характере и мечтах.
Ничего похожего на подобное уважение к слову и схватку со словом за Слово я не встречал у молодых фантастов всех «волн» — во всяком случае, у тех (авторов, а не «волн»), с какими мне пришлось встречаться. Слово как таковое их не интересовало. Оно не имело самостоятельного значения. Оно требовалось, чтобы довести информацию об очередном приключении, открытии или беде от достижений техники, оно имело лишь подчиненное значение — было служебное, а не художественное.
Этим неуважением к слову массовая фантастика сама отторгала себя от художественной литературы. Второзначность такой художественной литературы была запрограммирована уже изначально.
Но не только пренебрежением к искусству слова определено сползание массовой фантастики в литературную второсортность, но еще и более важным обстоятельством. В ней главным героем стал не человек, а событие. События — происшествие, техника, бедствие — заменили собой характеры и человеческие судьбы.
Я знаю — такое утверждение может показаться сомнительным. Разве в любом произведении массовой фантастики не действуют люди? Разве не люди наполняют звездолеты, высаживаются на иных планетах, контактируют с инопланетянами, воюют с враждебными существами, устраняют технические аварии, командуют всеми машинами и аппаратами?
На подобные протесты я отвечу: да, вы правы, в любой фантастике присутствуют люди, все происходит около них. Но и я прав — не люди центр повествования, а то, что совершается вокруг. Они отнюдь не главные герои массовой фантастики. Герои — звездолеты, в которых они сидят, планеты, по которым они ходят, инопланетяне (дружественные им или враждебные), технические успехи, аварии механизмов, борьба с их неполадками. Люди лишь участники событий, связующие линии между ними. Они движутся, говорят, что-то делают, но практически они тени, лики без личности. И если авторы не забывают снабжать их именами и событиями, то и имена, и фамилии не больше, чем индексы, выражают функции, а не характеры, конкретные дела, а не судьбы. Я как-то в рассказе молодого фантаста поменял несколько раз фамилии героев, и никто из читавших не заметил подмены, потому что у фамилий не было самого главного — индивидуального, неповторимого характера их носителей. А у другого автора я спросил:
— Скажите, а у этого… как его?.. Да, Брунса, Микаэля Брунса, так? У него дома не остались жена и дети? А какая у него жена? Красивая, молодая, добрая? Он не боится, что она изменит ему в долгой разлуке? И вообще — какого цвета у нее глаза? Какие волосы? А сам он внушительного или низенького роста? Как вы считаете, он честолюбив? Какие конкретно личные надежды он связывает с успехом своего звездолетного рейса? Да, еще — как он переносит невесомость и перегрузки? С головой у него все в порядке, а с желудком?
Ни на один из моих вопросов автор не смог ответить. Он не видел облика своего героя, совершенно не знал его характера, не представлял себе, конечно, его судьбы. Больше того — сохраняя официальное уважение, даже почтение ко мне, он глядел на меня, как на рехнувшегося. Ну какого дьявола понадобился этому зануде характер и цвет глаз капитана? Единственно важное, что он капитан. И точка на этом.
Если сам автор не видит реальных людей в придуманных им персонажах, то и никакой читатель, даже семи пядей во лбу, не разглядит в них ничего, кроме присвоенных им служебных функций — не люди, даже не роботы, безликие фигуры с человеческими именами.
Но нужно ли вообще человеку наличествовать в фантастическом произведении? Нельзя ли создать хорошую вещь без людей? Нечто безлюдное, но интересное?
Лет двадцать назад на одном из московских собраний фантастов у меня возник спор с одним из известных тогда писателей, автором нескольких неплохих книг. Фамилии его не называю, он давно умер, — важна суть нашего спора.
— Вы отсталый человек, — объявил он мне. — Носитесь со старой концепцией, что литература — человековедение. А я берусь написать книгу, где не будет людей, одни механизмы, одни машинные действия и схватки. А вы эту книгу с интересом прочтете.
