Наталья Иванова - Русский крест: Литература и читатель в начале нового века
Можно ли из финалистов «Неформата» выловить авторов будущих бестселлеров? Будущих АСТ-исполнителей? Есть два разряда писателей, за которыми охотится эта достойная издательская группа: литературные знаменитости («высокая» словесность здесь нечастый гость) и, конечно же, авторы поп-продукции. «Успешного» автора в первом случае надо переманить, а во втором – сконструировать. Ангажировать в массолит неформатных маргиналов можно только в случае, если в финалисте проявились явные способности к фабричной работе. Но тогда путь из варяг в греки, предпринятый через «Неформат», представляется слишком затейливым и затратным.
И уж тем более на таком пути вряд ли кто-нибудь имеет шанс попасть в список авторов 1001 книги, которую стоит прочесть прежде смерти.
Чтобы преодолеть эту самую «полуторапроцентную планку» русской литературы.
Подмена
«Скажу о себе. У меня нет ни одной публикации в толстом литературном журнале. У меня нет ни одной литературной премии. У меня за 90-е годы вышло всего четыре книги», – это жалуется на жизнь в интервью «Ех Libris НГ» ныне забытый, а ранее известный в узких литературных кругах Игорь Яркевич, а не персонаж «Записок из подполья» Достоевского.
«Писатель должен иметь имечко, – говорил Владимир Солоухин. – Звонишь по телефону важной персоне, называешь себя – в ответ здрасьте, Владимир Алексеич. А если – кто? Солодухин? – значит, вешай трубку». А если имечка нет, тогда следует падать на пол, сучить ногами и пускать изо рта бумажную пену. Яркевич обижается: «онанизм», нововведением которого в изящную словесность он так гордится, мало кого волнует на фоне разбушевавшегося мата. Он страдает не только за себя, но и за того парня, защищая бастион постмодернизма от победивших «реалистов», якобы окопавшихся в литературных журналах. А постмодернисты, по его скромному списку, это всего лишь Нарбикова, Галковский, Радов, Витухновская, Баян Ширянов. Действительно, ряд имен слегка протухших, но кто ж им мешает сегодня писать и печататься? Толстые журналы? В списках постмодернистов, по Яркевичу, отсутствуют Михаил Шишкин, Владимир Шаров, Николай Кононов, Елена Шварц, Саша Соколов, Тимур Кибиров, Анатолий Королев, Виктор Ерофеев, Евгений Попов, Юрий Буйда, Бахыт Кенжеев. Я уж не говорю о Людмиле Петрушевской и Андрее Битове – по сути, он должен возглавлять этот список, а вовсе не обнесенный премиями Яркевич.
«Мне подменили жизнь» (Ахматова), а Яркевичу – литературную реальность.
Кстати, не только ему – подмену он чувствует правильно, но не там ищет.
Зачем, например, Николаю Ускову, главреду журнала GQ , джентльмену и метросексуалу, мучиться сочинять и выпускать fashion -детектив «Зимняя коллекция смерти»? Зачем жаждут обрести низкий сегодня статус писателя телеведущие (Владимир Соловьев, Сергей Доренко, Ксения Собчак и др.) и глянцевые журналисты? Хочется в своем саквояже обязательно иметь свою авторскую безделушку – книжку-шарфик, книжку-сумочку, книжку-аксессуар? Нет, не там ревниво ищет литературных противников Яркевич, не в ненавистных толстых журналах, печатающих всех перечисленных мною постмодернистов.
Подменившие литературу окопались совсем в другом месте.
В дискуссиях вокруг «Стиляг» Валерия Тодоровского и «Обитаемого острова» Федора Бондарчука упускается одна немаловажная деталь: фильмы, и тот и другой, словно бы контрапунктируют «Бумажному солдату» Германа-младшего и ленте Германа-старшего «Трудно быть богом». Боюсь подумать, что намеренно.
Картина Германа-старшего еще не вышла, но уже подменена. Борьба за снижение уровня идет все время – и побеждает инстинкт того, кто опередит. Пока Герман не торопится и решает гигантские задачи, которые он сам перед собой поставил, на коммерческом поле уже все изготовлено: антиутопия Стругацких, ведь вы ее ждали? Значит, мы идем к вам. Допускаю, что так исторически сложилось; но ведь сложилось же. И в бессознательном, как известно, присутствует железная логика. Странно, но факт: в «Бумажном солдате», тоже фильме о 60-х, безусловно присутствует мода (стоит вспомнить хотя бы взбитый пучок, шпильки, перчатки, а потом стрижку под мальчика Чулпан Хаматовой, шарф доктора и т. д.). Только «Солдат» – это, конечно, антимюзикл. Фильм Германа-младшего концептуально построен на неизбежности страдания, да и сам, выражаясь газетным клише, выстрадан. А «Стиляги» – конфета в музыкальном фантике, в блестящей упаковке. Это принципиально: в фильме-«лайт» страдание заменено удовольствием, и ничего посреди. Один зритель-профессионал еще молодого, но уже ближе к среднему возраста поделился в радиоэфире послевкусием: настроение в результате кинопросмотра улучшилось, хотелось танцевать и веселиться. Может ли улучшиться настроение после просмотров фильмов Германа, хоть младшего, хоть старшего? Смешной вопрос.
Итак, есть Волочкова вместо Лопаткиной, Басков вместо Лемешева; уже и Денис Мацуев претендует на то, чтобы быть вместо – себя-прежнего. Культурологическая игра? Нет, живая практика. Найдете подмену? – Легко! Так, редкая по насыщенности фактами и точности комментариев книга Романа Тименчика «Анна Ахматова в 60-е годы» абсолютно вытеснена с читательского (две тысячи экземпляров) горизонта – ну хотя бы не к ночи будь помянутой «Анти-Ахматовой» и уже отнюдь не первым изданием, и в новой, победно блестящей обложке. Кстати, фамилия дамы-автора – Катаева. Лошадиная фамилия – если вспомнить катаевскую игру в псевдомемуары. А как сражается Иван Толстой за гипотезу о следах ЦРУ в первом издании на русском языке пастернаковского романа? И вот уже отнюдь не бульварная газета выходит со статьей, сбивающей с ног крупным, в полполосы, заголовком: «Доктор Живаго – агент ЦРУ».
Не хотелось бы никого обижать, как говорит популярный в интеллигентских кругах телеведущий, но мы окружены подменами, клонами, симулякрами, упростителями смыслов. (Есть такие искусственные разрыхлители – вместо натуральных дрожжей.) Что такое имидж? Подмена истинного (или недостающего) лица. Подлинное не получает положенного, потому что подмена опережает. Как та самая Бьянка – ускользающая красавица в плаще, за которой мчался по Невскому проспекту известный гоголевский персонаж.
Где живет русский писатель?
Один из лучших русских прозаиков вот уже пятнадцать лет живет в Цюрихе, и зовут его Михаил Шишкин. Времена политической эмиграции русских писателей прошли – Шишкин оказался в Швейцарии по любви к гражданке этой страны.
Летом в литературном журнале «Знамя», где я работаю, был напечатан его роман «Письмовник». И теперь – вышел отдельной книгой.
Михаил Шишкин – писатель не для всех. Не скажу – для избранных. Но его проза апеллирует к глубокому читателю. Читателю, который задумывается.
Это – неторопливое, отчасти могущее показаться старомодным письмо.
И одновременно – очень современное.
«Письмовник», как, видимо, всем понятно из названия, – роман в письмах.
Переписываются он и она.
Ее зовут Саша, его – Володя.
Переписка длинная – длиною чуть ли не во весь XX век, хотя Саша и Володя как были, так и остаются молодыми, проходя через все перипетии этого ужасного века в одном и том же возрасте.
В начале романа – это фактически наше время. По всем упоминаемым деталям – конец XX века: стиль общения у них вполне молодежный. Язык молодежной субкультуры как бы вмешан в их – все-таки письменную – речь.
И вдруг, практически без швов, не знаю уж, как Михаил Шишкин этого достигает, – сам тип повествования, нарратив меняется и перебрасывает тех же героев в начало XX века. При этом их идентичность сохраняется: читая, веришь, что Саша – это Саша, а Володя – тот же самый Володя, хотя в совершенно других обстоятельствах места и времени. Остается тот же самый психотип, та же личность, с теми же реакциями.
В Первой мировой войне, на фронте. Даже раньше (в историческом времени, открывшем XX век для России) – в русско-японскую войну 1904–1905 годов. Во время революции – ее в гражданскую войну переносит эта переписка.
Она продолжается в самое сталинское время – в 30-х годах.
Не изменяя не только друг другу, но и самим себе, герои проходят сквозь эпоху. Потом через другую.
В роман инкрустированы поэтичные, лирические фрагменты.
«Вышла пройтись, – пишет героиня. – Смотрю, трамвайные рельсы идут к невидимому гвоздику, на котором держится мир. И вдруг так отчетливо увидела: от всех предметов тянутся к той же точке схода линии, будто нити. Вернее, будто туго натянутые резиночки. Вот всех когда-то разнесло – и столбы, и сугробы, и кусты, и трамвай, и меня, но не отпустило, удержало, и теперь тянет обратно».
Через все письма проходит мотив обнажения – наготы. Между Ним и Ею есть взаимная беспредельная откровенность – физическая, даже физиологическая, и душевная. Сближение их (по их воспоминаниям) начинается с обнажения, пред стояния друг перед другом нагими.
