Иван Уханов - Каменный пояс, 1974
Войдя в лес, поспешили к его северной опушке. За ней простерлась огромная чаша поля, на той стороне которого темнела глыба церкви.
Мы присоединились к небольшому кружку бойцов, Александр Трифонович раздал газеты, привезенные с собой, и вот тогда я услышал строки о подвигах находчивого, никогда не унывающего трудяги — солдата по имени Вася.
Фронтовик кончил чтение, и все стали говорить о стихах и о герое, и были возгласы: «Во дает!», «Этому палец в рот не клади!..»
Твардовский, который с явным удовлетворением слушал собственные стихи, теперь, когда все заговорили, стал почему-то невесел. Он хмурился, даже вздохнул и потом сказал мне потихоньку:
— А стихи-то никуда не годные. Польза, может, и есть, а все же — негодные.
Он был беспощаден и к своим, и к чужим стихам и совершенно не терпел недоработанных строк.
И мне припомнился конец 30-х годов. Нежданно-негаданно, я очутился на заседании Президиума Союза писателей СССР. Готовились слушать главы из поэмы о Маяковском. Автора стихов обидели в печати, и президиум писательского союза, как мне думалось, хотел поддержать своего уважаемого товарища.
Поэт прочитал две или три главы (поэма была напечатана значительно позднее). Все искренне хвалили стихи, и я в душе был совершенно согласен с писателями.
Но вот поднялся молодой человек, красивый, совсем неловкий, у него были прекрасные голубые глаза — так мне тогда казалось — и стал говорить. Это была вовсе нескладная речь — два слова — пауза, еще два слова — пауза, будто человек рубил впервые толстое, прочное дерево.
Однако меня потрясло не то, как он говорил, а что говорил. Он был недоволен стихами, изъяснялся прямо и уверенно, приводил доводы.
Все повернулись к нему: одни с удивлением, другие с досадой, третьи, кажется, с сочувствием.
Рядом со мной сидел Алексей Николаевич Толстой. Он откровенно дремал, подняв на лоб очки. Но тут вернул очки на место и с явным любопытством взглянул на выступающего.
В эту минуту к Толстому подошел Фадеев.
— Кто это? — спросил Толстой.
— Это? Твардовский.
— Г-м… Кто же он?
Меня это удивило. «Страна Муравия» была напечатана год назад, о ней много говорили и писали. (Замечу, что даже у нас, на Урале, «Челябинский рабочий» опубликовал восторженную рецензию Якова Вохменцева, того самого, с которым мы теперь сидели у обского костра).
Фадеев ответил Толстому:
— Молодой поэт. Чрезвычайно талантлив.
Толстой кивнул головой.
А Твардовский продолжал говорить, и мне показалось, что этот человек, которому едва перевалило за 25 лет, уже беспощаден к слову, даже к самому ладному слову, с общей точки зрения.
Не потому ли сейчас здесь, на небольшом островке у слияния Тремъегана с Обью, от которого до Байдарской губы Карского моря ближе, чем до Москвы, звучат неумирающие строки великого поэта. Звучат из самой души благодарных ему людей.
До свиданья, Сибирь!Мы только что поднялись с бетонных плит Сургутского аэродрома, и снова солнце, отраженное множеством озер, болот и речек, бьет в иллюминаторы самолета, слепя и обжигая.
Я вспоминаю читанную где-то фразу: «Если все реки Тюменщины вытянуть в одну линию, то получится река длиной в сто восемьдесят тысяч километров». А ведь их надо когда-нибудь пройти, эти версты, чтобы пробиться к нефти и газу, которых еще нет на карте! И кто знает, что подарит нам завтра и послезавтра потайная земля Севера.
Алесь Кучар, воевавший треть века назад в болотах Белоруссии, пристально глядит на жижу под крылом и качает седой головой: он отменно знает, что такое топь, вспухающая от дождей и гудящая голодным, озлобленным комарьем. Да и мне довелось изведать эту гадость в окопах Северо-Запада и на кочках уральских ржавцов.
Но как бы ни был тяжек путь в глубины таежных трясин, он будет пройден, ибо сделаны самые тяжелые — будь они благословенны! — первые шаги. Не по дням, а по часам растет богатырь-страна, и люди ее образованны, а упорства и терпения им от века не занимать.
…Тюмень встретила нас тихой погодой. Но не успели мы выйти из «АНа», как небо обрушило на головы свистящий ливень, и «Волга» наша буквально плыла по улицам древнего города.
Но у нас не было времени на размышления по этому поводу, нас ждали в книжном магазине, на телевидении, на заводах, в пионерских лагерях. К тому же, завтра — теоретическая конференция писателей: «Рабочий класс в литературе народов СССР», — и затем Тюмень простится с Днями советской литературы в одном из своих лучших залов.
В гостинице, куда съехались все шесть писательских групп, царит веселое возбуждение. Нам особенно приятны радость и торжество на лицах наших болгарских, чешских, польских, немецких, венгерских товарищей.
Возвращаясь из центрального магазина, я встретил на улице Республики Милослава Стингла. Писатель, ученый, этнограф, автор двадцати книг, многие из которых переведены на русский язык, он не утратил юношеской непосредственности, чрезвычайно доброжелателен, общителен… Недавно вернулся из путешествия на острова Океании, гостил у эскимосов канадской Арктики, и здесь, на Тюменщине, его безгранично интересовали ханты, ненцы, манси. Он успел уже перезнакомиться с поэтами Севера — Леонидом Лапцуем и Микулем Шульгиным, сокрушался, что в Днях не сумел принять участие широко известный поэт-манси Юван Шесталов.
Я читал книгу Стингла «Индейцы без томагавков», знаю, что он объехал сто стран без малого и жил два года — в наш-то век! — среди людоедов.
Заметив, что я его хочу о чем-то спросить, Стингл усмехнулся:
— По поводу людоедов? Почему они меня не съели? — И, протирая очки, сам же ответил: — Вероятно, невкусен.
Затем мы вернулись на нашу землю.
— Я несколько иначе представлял Тюмень, — сказал Стингл. — Полагал, что — деревянные дома, жестяные петушки на крышах, булыжные мостовые. Но такого нет даже, кажется, в Сургуте. Во всяком случае, мне чаще, чем дерево, встречались бетон, цемент, сталь…
Стингл говорил еще о сибирской нефти, которая со временем придет в Прагу и Братиславу, о характере советских людей, склонных поминать свои недостатки, а не воистину фантастические достижения.
На прощание он выудил из кармана горсть монеток, собранных во время своих бесконечных путешествий, и мы обменялись мелочью…
На студии телевидения, куда я приехал вечером вместе с Алесем Кучаром и Вячеславом Кузнецовым, похаживали по коридору, хозяйски оглядывая окружающих и нещадно дымя табаком, могучие бородачи.
Это оказались геологи, буровики, путейцы. У нас было в запасе немного времени, и мы побеседовали о том, о сем и пришли к заключению, что терпение и упорство одинаково нужны и землепроходцам, и писателям.
Медвежеватый мужчина в дорогом костюме и при галстуке, который его явно стеснял, поинтересовался:
— И сколько же вы наездили по нашим дорогам?
— Полторы тысячи верст, — сказал Кучар.
— Ну, ничего. Какое-никакое представление имеете. Приезжайте еще.
— Спасибо, — поблагодарил Кучар. — Приедем. Однако и у нас есть хлеб-соль. Запишите адреса: Ленинград, Минск, Челябинск…
Я не удержался:
— В Челябинске — никаких гостиниц. С вокзала — прямо ко мне. Я покажу вам, как рождаются трубы — ваши трубы, и как сходят с конвейера трактора́, те самые, что бороздят Сибирь.
…В самолете, поднявшемся над Тюменью, я записал в блокноте, чтоб не забыть: один Пунгинский промысел дает заводам Урала двенадцать миллионов кубометров газа в сутки. Только один!
До встречи, Тюменщина! До свиданья, сестра наша Сибирь!
Урал — Сибирь — Урал.
К 30-ЛЕТИЮ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ
ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА БЫЛА ДОЛГОЙ И ТРУДНОЙ, НО — НИКТО НЕ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО, НАРОД УЗНАЁТ ВСЕ НОВЫЕ И НОВЫЕ ИМЕНА ВЕРНЫХ СЫНОВЕЙ И ДОЧЕРЕЙ СВОИХ.
УЧАСТНИК НЕДЕЛИ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ЧЕЛЯБИНСКОЙ ОБЛАСТИ, ЛЕНИНГРАДСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ИЛЬЯ МИКСОН РАССКАЗЫВАЕТ НА ЭТОЙ СТРАНИЦЕ О БЕССМЕРТНОМ ПОДВИГЕ ТАНКОВОГО ЭКИПАЖА, КОТОРЫМ КОМАНДОВАЛ НАШ ЗЕМЛЯК, ШОФЕР ИЗ МАГНИТОГОРСКА ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ ШЕМЕТОВ.
ПРИЕХАВ НА УРАЛ, И. МИКСОН КРАТКО СООБЩИЛ ОБ ЭТОМ ПО МАГНИТОГОРСКОМУ ТЕЛЕВИДЕНИЮ. И ТОТЧАС РАЗДАЛСЯ ЗВОНОК НА СТУДИЮ, ПОЗВОНИЛА ДОЧЬ П. И. ШЕМЕТОВА — ВАЛЕНТИНА ПАВЛОВНА.
ВСТРЕТИЛИСЬ ФРОНТОВИК-ПИСАТЕЛЬ И ДОЧЬ ГЕРОЯ-ФРОНТОВИКА, ЧТОБЫ ПОБЫТЬ НАЕДИНЕ С ПАМЯТЬЮ О ВЕЛИКОМ ПРОШЛОМ.
Илья Миксон
ТАНК УХОДИТ В БЕССМЕРТИЕ
Память войны срабатывает, как мины замедленного действия.
Когда на штурманском столе появился очередной лист карты с надписью «Северное море. Подходы к Эльбе и Везеру», я сначала прочел не «подходы», а «подступы». Мысленно, затем и вслух. Третий помощник капитана поправил меня: не подступы, а подходы.
