Самуил Лурье - Успехи ясновидения
Настоящее имя Прекрасной Дамы было - Ты, и обозначало Разгадку Всего, недоступную словам, как смерть от счастья, как любовь богини.
Неизвестно, что это было - космическое прельщение, литературная галлюцинация... Швейцарский ученый Карл Юнг пишет об участившихся в двадцатом веке явлениях Богоматери как о фактах несомненных. Дескать, это Коллективное Бессознательное играет с человеком. Салтыков-Щедрин в свое время трактовал подобные состояния проще:
"Юноша с пылким, но рано развращенным воображением испытывает иногда нечто подобное: он сидит над книжкой, а перед глазами его воочию мелькает фантастическая женщина; он очень хорошо знает, что женщины тут никакой нет, а есть латинская грамматика, но в то же время чувствует, что в жилах его закипает кровь... А рот у него облепили мухи", - присовокупляет злобный Салтыков - и попадает пальцем в небо. По крайней мере, Блок был в высшей степени аккуратный человек.
"От мух советую, - писал он Евгению Иванову в 1906 году, - купить пачку бумажек "Tanglefoot" - к ним мухи прилипают, и тогда ощущаешь нечаянную радость от их страданий; избиению их, поджиганию свечкой и прочим истязаниям я также посвящаю немало времени".
Не важно, по каким причинам и как перепутались мечты и обстоятельства.
Важно, что видения повторялись все реже, потом вдруг совсем прекратились.
Эту утрату Блок оплакивал как Ее смерть.
Ты покоишься в белом гробу,
Ты с улыбкой зовешь: не буди.
Золотистые пряди на лбу.
Золотой образок на груди.
Я отпраздновал светлую смерть,
Прикоснувшись к руке восковой...
С тех пор этот вальс в нем не умолкал. В чаду алкоголя и пошлости словно кто-то дразнил Блока призраком забытой тайны; вот как в этом кабинете восковых фигур - или годом раньше в привокзальном ресторане... Вы думаете: случайность? Нет - хохот из бездны. Вы думаете: мания преследования? Нет - символизм.
Оставалось: притворно смеясь над разбитыми иллюзиями, отомстить за них собственной гибелью - то есть моральным падением.
"... Люблю гибель, любил ее искони и остался при этой любви... Ведь вся история моего внутреннего развития "напророчена" в "Стихах о Прекрасной Даме"".
Иначе говоря: отняли любимую куклу - тем хуже для кукол нелюбимых.
Гибнуть, катаясь на тройках, - словно Настасья Филипповна... Убивать себя пьянством и так называемой страстью - истерикой похоти - любовью без любви.
И стало все равно, какие
Лобзать уста, ласкать плеча,
В какие улицы глухие
Гнать удалого лихача...
И все равно, чей вздох, чей шепот,
Быть может, здесь уже не ты...
Лишь скакуна неровный топот,
Как бы с далекой высоты...
Так - сведены с ума мгновеньем
Мы отдавались вновь и вновь,
Гордясь своим уничтоженьем,
Твоим превратностям, любовь!
При оформлении в советскую литературу все это Блоку засчитали как протест против реального капитализма. В общем - это верно. Как замечал по сходному поводу упомянутый Салтыков: "...протестуют потому, что сердца своего унять не в силах. "Погоди ты у меня, - говорила одна барыня (она была тогда беременна) временнообязанному своему лакею, - вот я от твоей грубости выкину, так тебя сошлют, мерзавца, в Сибирь!" И говорила это барыня искренно, и желала, ох, желала она выкинуть! чтобы потом иметь право написать, что "от огорчения, причиненного ей грубостью подлеца Ваньки, изныл внутри у ее ребенок!" Быть может, даже по ночам ей мерещилось, что вот она выкидывает (конечно, без особенно скверных последствий), что Ваньку за это судят и ссылают в Сибирь..."
Я гибну - так тебе и надо! - плачь, низкая действительность, плачь!
И страсти таинство свершая,
И поднимаясь над землей,
Я видел, как идет другая
На ложе страсти роковой...
И те же ласки, те же речи,
Постылый трепет жадных уст...
Участь, что и говорить, трагическая. Как тяжело ходить среди людей и притворяться не погибшим в таких условиях. Но именно в этой тональности: надежды нет, и не нужно счастья, и только из гордости терпишь унизительную необходимость отвечать на поцелуи, а заодно и всю мировую чепуху, - стихи звучат как следует, как диктант Музы. Долг перед Искусством и Родиной велит идти навстречу Судьбе до конца: в цирк, в ресторан, в дом терпимости. И вечный бой! Покой нам только снится. Вы говорите: маменькин сынок? Нет искуситель, демон, падший ангел!
"Кто я - она не знает. Когда я говорил ей о страсти и, смерти, она сначала громко хохотала, а потом глубоко задумалась. Женским умом и чувством, в сущности, она уже поверила всему, поверит и остальному, если бы я захотел. Моя система - превращения плоских профессионалок на три часа в женщин страстных и нежных - опять торжествует".
"Я опять на прежнем - самом "уютном" месте в мире - ибо ем третью дюжину устриц и пью третью полбутылку Шабли..."
"Я обедал в Белоострове, потом сидел над темнеющим морем в Сестрорецком курорте. Мир стал казаться новее, мысль о гибели стала подлинней, ярче ("подтачивающая мысль") - от моря, от сосен, от заката".
Такая жизнь ожесточает сердце. Приступы страха, приступы злобы, повсюду мерещатся угрожающие взгляды, торжествующие ухмылки. Сжигает ненависть к благополучным...
Если человека несказанно радует известие о катастрофе "Титаника" ("есть еще океан!") - через несколько лет ему, конечно, Февральская революция в России покажется пресной, постной. Чтo значит сжиться с мыслью о личной гибели! - чужую допускаешь (в теории) хладнокровно: "...нисколько не удивлюсь, если (хотя и не очень скоро) народ, умный, спокойный и понимающий то, чего интеллигенции не понять (а именно - с социалистической психологией, совершенно, диаметрально другой), начнет так же спокойно и величаво вешать и грабить интеллигентов (для водворения порядка, для того чтобы очистить от мусора мозг страны)..."
Как известно, тогдашний Цезарь вскоре воспроизвел эту мысль поэта слово в слово (чуть резче: "это не мозг, а - -"). И осуществил его предчувствия. Поэт действительно погиб. А Цезарь помещен в паноптикум печальный.
СКАЗКА О БУРЕВЕСТНИКЕ
"...Тревожная перекличка раздавалась в темноте шумной морской ночи. То перекликались перелетные птицы. Их застала буря, обманула тихая долина...
В их жалобных криках слышалось смертельное отчаяние и сетование на забаву природы.
Морской ветер кружил их в пространстве. Беспросветное небо слилось с бушующими водами. За разгулявшимися громадами волн, за белой водяной метелью потонул и померк последний печальный отсвет запада, и казалось, что снова все слилось в первобытном хаосе мироздания. Перелетные птицы слышала человеческие крики на погибающем корабле, видели, как его затопляло холодное море, и ужас обнимал их разбившуюся стаю.
А белые альбатросы с пронзительным криком свободно и сильно носились в беспросветном просторе... В их диких возгласах, заглушаемых шумом волн, слышалось веселье...
Они праздновали свой праздник, они жили порывами темной холодной бури..."
Прошу прощения за длинную, скучную цитату. Вы, наверное, думаете, что это - черновик "Песни о Буревестнике", написанной Максимом Горьким в 1901 году? Нет, представьте себе, - все гораздо забавней. Это отрывок из "Праздника" - сказки Ив. Бунина, напечатанной десятью годами ранее в газете "Русская жизнь". Пикантная подробность: Горький в своем прославленном шедевре изложил нехитрую идею молодого Бунина стихом его же перевода "Песни о Гайавате", - появившегося в 1896 году:
...Это он приносит вьюги,
По лесам шипит и свищет,
Покрывает льдом озера,
Гонит чаек острокрылых,
Гонит цаплю и баклана
В камыши, в морские бухты,
В гнезда их на теплом юге...
Справедливости ради отметим, что такой рисунок ритма - не изобретение Бунина. Помните - у Козьмы Пруткова: "Девять лет дон Педро Гомец По прозванью Лев Кастильи Осаждает замок Памбу, Молоком одним питаясь..."
Эта незначительная новелла из истории литературы не так уж проста... Тут много любопытного: что Бунин сочинил свою аллегорию в возрасте двадцати одного года - Горькому же было тридцать три, когда он ее, так сказать, переплавил; что на бунинскую "Сказку" никто, как и следовало, не обратил внимания, - "Песню же о Буревестнике" звонко читали нараспев - совсем как мы в десятом классе - образованные современники Толстого и Чехова, лучшие из передовой молодежи (которой, правда, состариться было не суждено); что сам Бунин ни словечка по этому поводу не проронил... Но это, впрочем, пустяки. А вот серьезно - и скверно, - что в этом случае, как и во всех остальных, нас обманывали Горьким: выдавая самые слабые его вещи чуть ли не за последнее слово классической русской литературы (художественные особенности романа "Мать" - не угодно ли?); подсовывая адаптированные цензурой тексты (очерк "В. И. Ленин", к примеру); полностью извращая образ мысли писателя и его биографию.
