Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма
Это будет величественное видение для всякого, кто осмелится опустить взор в этот склеп, и каждый унесет с собою глубокую думу, которую заронит в него созерцание этой могилы. Народы будут стекаться к ней со всех концов земли, мыслители всех толков посетят ее. Карл, сын Пипина и в самом деле одно из тех совершенных существ, которые обращены к человечеству одновременно четырьмя ликами: для истории — он великий человек, подобный Августу или Сезострису; для легенды — он рыцарь, подобный Роланду, или волшебник, подобный Мерлину; для церкви — он святой, подобный Иерониму или Петру; для философии — он сама цивилизация, воплощающаяся раз в тысячу лет в гиганта, чтобы перешагнуть через какую-нибудь бездну — гражданские войны, варварство, революции, — и называемая то Цезарем, то Карлом Великим, то Наполеоном.
В 1804 году, в тот самый момент, когда Бонапарт становился Наполеоном, он посетил Ахен. Сопровождавшей его Жозефине вздумалось усесться в мраморное кресло. Император, который из уважения к месту был в полной парадной форме, не остановил эту креолку. Но сам он недвижимый, прямой, молчаливый стоял перед троном Карла Великого.
Примечательно, — это тогда же пришло мне в голову, — что Карл Великий скончался в 814 году, а тысячу лет спустя, можно сказать в тот же самый час, свершилось падение Наполеона.
В том же самом роковом 1814 году тени великого Карла нанесли визит и государи-союзники. Русский император Александр, так же как когда-то Наполеон, был в полной парадной форме; Фридрих-Вильгельм прусский был в непарадной шинели и в фуражке, австрийский император Франц был в сюртуке и круглой шляпе. Король прусский поднялся на две первые мраморные ступени и выслушал из уст прево подробности церемонии коронования императоров Германии. Оба императора хранили молчание.
А ныне все они уже мертвы — Наполеон, Жозефина, Александр, Фридрих-Вильгельм и Франц.
Все это мне рассказывал мой гид — старый французский солдат, сражавшийся при Аустерлице и Иене; он осел позднее в Ахене и стал пруссаком по милости конгресса 1815 года. Теперь во время церемоний он носит перевязь и алебарду впереди процессии капитула собора. Я восхищаюсь провидением, которое проявляет себя даже в мелочах: этот человек, рассказывающий посетителям о Карле Великом, полон воспоминаний о Наполеоне. Отсюда какая-то особая величавость его речи. Слезы выступили у него на глазах, когда он рассказывал мне о былых сражениях, о старых товарищах, о своем полковнике. С волнением вспоминал он о маршале Сульте, о полковнике Грендорже и, не подозревая того, как меня интересует это имя, о полковнике Гюго. Он узнал во мне француза, и я никогда не забуду, с какой простой и глубокой торжественностью сказал он мне на прощание:
«Вы можете рассказывать, сударь, что видели в Ахене сапера тридцать шестого полка, который служит ныне швейцаром Ахенского собора».
В другой раз он сказал мне:
«Как видите, сударь, я принадлежу к трем нациям: случай сделал меня пруссаком, я швейцарец по ремеслу, [103] а сердцем я француз…»
Я был настолько поглощен своими мыслями, что, выйдя из собора, почти не обратил внимания на весьма красивое здание в нескольких шагах от него, построенное в четырнадцатом веке и украшенное семью горделивыми статуями императоров, здание, позади которого ныне находятся какие-то трущобы. И к тому же в эту минуту я был внезапно отвлечен. Два посетителя, так же как и я, как раз выходили из собора, по которому их тоже, очевидно, водил мой старый солдат. Услышав взрыв смеха, я обернулся и узнал двух путешественников, старший из которых в это самое утро расписался в журнале для приезжающих «Отеля императора» как раз передо мной; это был г-н граф д'А***, представитель одного из самых старинных и самых доблестных родов графства Артуа. Они разговаривали довольно громко. «Ну и имена, — говорили они. — Только революция могла породить подобные. Капитан Ласуп! Полковник Грендорж! Откуда их выкопали?» Это были имена капитана и полковника моего бедняги швейцара, который, по-видимому, сообщил их этим посетителям, так же как и мне. И я не смог удержаться, чтобы не ответить им: «Откуда? Могу удовлетворить ваше любопытство, господа. Полковник Грендорж [104] был внучатным племянником маршала де Лоржа, свекра герцога Сен-Симона; что до капитана Ласупа, [105] полагаю, что он, должно быть, находится в некотором родстве с герцогом Бульонским, дядюшкой одного из владетельных князей Рейна».
Через несколько минут я уже находился на площади Ратуши, куда и направлялся.
Ратуша Ахена, как и его собор, образовалась путем слияния пяти или шести зданий. По обе стороны мрачного ее фасада времен Карла V, с удлиненными, узкими, тесно расположенными окнами, возвышаются две дозорные башни — одна низенькая, круглая, широкая и приземистая, другая высокая, стройная, квадратная. Вторая башня — прекрасное сооружение четырнадцатого века. Первая же — это знаменитая башня Грануса, которую не без труда можно разглядеть под увенчивающей ее странной и уродливой колокольней. Эта колокольня, повторенная в уменьшенных размерах и на другой башне, напоминает пирамиду из гигантских тюрбанов всех форм и размеров, нагроможденных друг на друга и все уменьшающихся под довольно острым углом. От подножия фасада поднимается широкая лестница, наподобие лестницы во дворе «Белой лошади» замка Фонтенебло. Напротив, в центре площади, мраморный фонтан эпохи Возрождения, слегка переделанный и подправленный восемнадцатым веком, вознес над широкой бронзовой чашей статую Карла Великого в полном вооружении и в короне. Справа и слева от этого фонтана — два других, поменьше; на них застыли два свирепых, устрашающих черных орла, вполоборота к строгому и спокойному императору.
А ведь, может быть, именно здесь, в этой романской башне, и родился Карл Великий.
Фонтан, фасад, сторожевые башни — все это царственно, печально и сурово. Карл Великий как бы незримо присутствует здесь во всем. Своим величием он словно примиряет противоречия в стиле этого здания. Башня Грануса напоминает о Риме, который был предшественником его империи; фасад и фонтаны напоминают о Карле V, самом великом из его потомков. Даже восточный облик сторожевой башни порождает смутные воспоминания о великолепном калифе Гарун-аль-Рашиде, который был его другом.
Смеркалось. Весь день я провел среди великих и суровых воспоминаний, и мне казалось, будто я покрыт пылью десяти веков; захотелось покинуть этот город, вздохнуть полной грудью, увидеть поля, деревья, птиц. Я вышел из Ахена и до поздней ночи бродил по прохладным зеленым аллеям вдоль старинных каменных стен. Ахен опоясан рядом башен. Их не коснулась рука Вобана. Только подземные ходы из подвалов ратуши и подземелий собора, тянущиеся вплоть до аббатства Борсетт и даже до Лимбурга, ныне засыпаны и уничтожены.
Наступала ночь, и я присел отдохнуть на склоне холма. Передо мной простирался весь Ахен, погруженный в долину, словно в очаровательный водоем. Постепенно вечерняя дымка обволакивала кружевные крыши старых улиц, стирая контуры сторожевых башен, сливающихся вдали с колокольнями города, — все это смутно напоминало мне азиатский и московитский профиль Кремля. Теперь над городом четко вырисовывались силуэты только двух зданий — городской ратуши и собора. И тогда все ощущения, все мысли, все видения, промелькнувшие передо мной в этот день, толпой нахлынули на меня. Сам город, этот прекрасный город-символ как бы преобразился в моем воображении и под моим взглядом. Первый из этих темных силуэтов, которые я еще различал (а я различал уже только их), казался мне колыбелью ребенка, другой — саваном умершего; минутами я погружался в состояние глубокого созерцания, и тогда мне чудилось, будто на бледном ночном небе между этой великой колыбелью и великой могилой медленно поднимается тень гиганта, которого мы называем Карл Великий.
ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ
По поводу музея Вальраф
Андернах
…Удовольствие, которое вы получаете, осматривая прекрасные или просто интересные достопримечательности города — музеи, церкви, ратуши, по правде сказать, изрядно испорчено докучливым обычаем просить «на чай».
Здесь, на берегах Рейна, как, впрочем, и везде, где часто бывают туристы, «на чай» — это нечто вроде назойливого комара, который постоянно кружится над вами, так и норовя улучить минуту, чтобы впиться вам… только не в тело, а в кошелек. Между тем кошелек для путешественника вещь драгоценная, в нем заключается для него все, ибо в наши дни путника уже не ждет святое гостеприимство, торжественно встречавшее его когда-то на пороге каждого дома своей кроткой и сердечной улыбкой.
Я расскажу вам сейчас, какой могущественной силой является это «на чай» благодаря изобретательности жителей здешних мест. Буду излагать одни факты, ничуть их не преувеличивая.
