Виссарион Белинский - Сочинения Александра Пушкина. Статья десятая
Естественно, у кого нет, в отношении приобретения верховной власти, освященного веками права законного наследия, – тому, чтоб заставить в себе видеть не похитителя власти, а властелина по праву, остается опереться только на право личного превосходства над всеми, на право гения. Только на условии этого права толпа согласится безусловно признать владычество человека, который в гражданском отношении еще вчера стоял наравне с нею.
Было ли за Годуновым это право?
Нет!
И вот где разгадка его исторического значения и его исторической судьбы: он хотел играть роль гения, не будучи гением, – и зато пал трагически и увлек за собою падение своего рода…{6}
Такой человек есть лицо трагическое; такая участь есть законное достояние трагедии. И что бы мог сделать Пушкин из своей поэмы, если б взглянул на идею Бориса Годунова с этой точки!
В какой бы сфере человеческой деятельности ни проявился гений, он всегда есть олицетворение творческой силы духа, вестник обновления жизни. Его назначение – ввести в жизнь новые элементы и через это двинуть ее вперед, на высшую ступень. Явление гения – эпоха в жизни народа. Гения уже нет, а народ долго еще живет в формах жизни, им созданной, долго – до нового гения. Так Московское царство, возникшее силою обстоятельств при Иоанне Калите и утвержденное гением Иоанна III, жило до Петра Великого. Тот не гений в истории, чье творение умирает вместе с ним: гений по пути истории пролагает глубокие следы своего существования долго после своей смерти.
Борис Годунов был человек необыкновенно умный и способный. Царедворец жестокого царя, он умел попасть к нему в милость, не замарав себя ни каплею крови, ни одним бесчестным поступком. Но это уменье объясняется отчасти ловко рассчитанною женитьбою на дочери палача, Малюты Скуратова. В этой черте выказывается ловкий царедворец, но гения еще не видно. Всякий, даже самый ограниченный, но хитрый человек сумел бы расчесть выгоды такого брака в царствование Грозного; но гений, может быть, и не решился бы на такой расчет, тая в себе огромные замыслы на будущее: титло зятя палача Малюты Скуратова было ненавистно тому народу, владыкою которого впоследствии сделался Годунов. Повторяем: расчет тонкий, хитрый, но не гениальный; в нем виден придворный интриган, а не будущий великий государь… Годунов делается зятем наследника, а по смерти Грозного – членом верховной думы, – и Грозный ему в особенности, мимо старших бояр, завещал блюсти царство. Никакие ведьмы не предсказывали этому новому Макбету его будущего величия; но его голове было от чего закружиться и без предсказаний! Это фантастическое счастие он мог принять за лучшее из всех предсказаний! Он уничтожил верховную думу и официально был назван правителем государства: только для вида подавал голос в царской думе, но решал все дела самовластно, принимал послов, договаривался с ними и давал их свите целовать свою руку… На троне сидел царь по имени, молчальник и молельщик в сущности, который вручил своему родственнику и любимцу всю власть свою, «избывая мирские суеты и докуки…» Чего недоставало Годунову? – только престола… И он достиг его.
Как правитель и как царь, Годунов обнаружил много ума и много способности, но нисколько гения. В том и другом случае это был не больше, как умный и способный министр, – но не Сюлли, не Кольбер, которые умели открыть новые источники государственной силы там, где никто не подозревал их; нет, это был министр, который с успехом вел государство по старой, уже проложенной колее, на основании сохранения status quo[1]. Насильственная смерть царевича, – кто бы ни был ее причиною, – уже бросила на него тень подозрения в глазах народа, и это подозрение всеми силами возбуждали и поддерживали враги его – бояре, которые, естественно, никак не могли простить ему присвоения того, на что каждый из них считал себя в точно таком же, как и он, праве. Как правитель, Годунов, не мог вносить новых элементов в жизнь государства, которым управлял не от своего имени. Подобная попытка могла бы расстроить все его планы и погубить его. Но когда он сделался царем, тогда он непременно должен был явиться реформатором-зиждителем, чтоб заставить и народ и врагов своих – бояр забыть, что еще недавно был он таким же, как и они, подданным. Но что же он сделал для России, сделавшись ее царем? и каким царем – самовластным, воля которого для народа была воля божия? Чего бы нельзя было сделать с такою властию, подкрепляемою гением! Но, и сделавшись царем, Годунов остался тем же умным и ловким правителем, каким он был при Феодоре. Над окружающими его боярами он имел личных преимуществ не больше, как настолько, чтоб оскорбить своим превосходством их самолюбие, их ограниченность и посредственность, но не настолько, чтоб покорить их этим превосходством, заставить их пасть перед ним, как перед существом высшего рода… Он ловко разыграл комедию, по счастливому выражению Пушкина, морщившись перед короною, как пьяница перед чаркою вина; он заставил себя избрать, а не сам объявил себя царем; он долго обнаруживал какой-то ужас к мысли о верховной власти и долго заставлял себя умолять. Но эта комедия даже чересчур тонко была разыграна, и в ней проглядывает не образ великого человека, который всегда прямо идет к своей цели, даже и тогда, когда идет к ней не прямою дорогою, а образ «маленького-великого человека», смелого интригана. Это сейчас же и обнаружилось, как скоро избрание было решено, и венчание осталось уже только обрядом, который не опасно было и отложить на время. Когда Сикст V был избран конклавом, он вдруг выпрямился и, против обыкновения, сам запел «Те Deum»[2]: в этой поспешности виден великий человек, достигший своей цели и принимающий власть не как нищий копейку, с низкими поклонами, но с уверенностью и гордостью силы, сознающей свое право на власть. Сикст не начал рассыпаться в обещаниях: буду-де таков-то и таков, сделаю то и другое; а сейчас начал быть и делать, никому не угождая, ни к кому не подлаживаясь и заставляя трепетать тех, которые никого не трепетали и которых все трепетали… Не так поступил Годунов. При венчании на царство он клянется быть отцом народа, показывает свою рубашку, говоря, что всегда будет готов разделить ее с последним своим) подданным… Кто просил, кто требовал от него этих обещаний и клятв? И что значат они, что видно в них, если не чрезмерная радость о достижении давно желанной цели, если не благодарность, рожденная этой радостью, – благодарность за блестящее бремя не по силам, за великое титло не по достоинству, за высшую власть не по заслуге?.. Не так принимает подобную власть гений, великий человек: он берет ее, как что-то свое, принадлежащее ему по праву, никому не кланяясь, никого не благодаря, никому не делая обещаний, не давая клятв в порыве дурно скрытого восторга. Вскоре после Годунова в русской истории снова повторилось зрелище обещаний и клятв: ничтожный Шуйский, в благодарность за корону, которой он сознавал себя внутренне недостойным, предлагал боярщине права, которых она от него не просила и взять не хотела… Но вот Годунов – царь. Ласкам народу нет конца, милости на всех льются рекою… Первый из русских царей обратил он свое непосредственное, прямое, а не через бояр, внимание на массу народа, на его низший и, следовательно, самый обширный слой… Это была какая-то нежная, родственная заботливость, в которой был виден больше отец, нежели царь… Народ должен был боготворить Годунова, и Годунов должен бы быть самым народным из всех бывших до него царей русских… В таком случае что ему тайная злоба и зависть, темная крамола боярщины! Он мог спокойно презирать ее: на страже его стояла лучшая и надежнейшая из всех швейцарских и других возможных гвардий – любовь народная… и в самом деле, народ славил царя благодушного, ласкового, правосудного, милостивого, доступного… Народ даже старался, силился полюбить Годунова – и никак не мог… Если у него и была на минуту любовь к Годунову, то в голове только, а не в сердце: ум и воображение народа удивлялись Годунову, а сердце молчало, упрямясь согласиться с умом и воображением… Но вот прошла и минута этой надуманной, так сказать, головной любви; Борис удвояет свои благодеяния народу, а народ, принимая их, клянет Бориса… Еще прежде его царствования, когда еще он был только правителем, тень убитого царевича начала его преследовать: Борис делает счастливый отпор наглому нашествию на Россию крымского хана, проникшего до стен самой Москвы; а народ говорит, что сам Борис призвал хана, чтоб отвратить общее внимание от смерти царевича и дешевою ценою прославиться избавителем отечества… Царица родила дочь: заговорили, что она родила сына, а Борис подменил его девочкою; а когда маленькая царевна умерла, прошел слух, что Годунов отравил ее, боясь, чтоб Федор не передал ей престола… В Москве начались пожары. – Борис казнил зажигателей и помог погоревшим, а народ обвинил его самого в зажигательстве и жалел о казненных, как о невинных жертвах… Годунов стал преследовать распускателей этих слухов и казнить их: ничего худшего не мог он выдумать – это значило согласиться в справедливости слухов… Ясно, что слухи эти распускали бояре, но народ ловил их жадным ухом…
