Гийом Аполлинер - Т. 3. Несобранные рассказы. О художниках и писателях: статьи; литературные портреты и зарисовки
ЖЕРАР ДЕ НЕРВАЛЬ[219]
© Перевод Л. Цывьян
Известно, что несколько писателей создали комитет по установке в Париже памятника[220] Жерару де Нервалю[221]. Скульптор Дебуа уже завершил модель скульптуры, и теперь все дело в том, чтобы найти деньги на ее изготовление. Нет никаких сомнений, что автор «Химер», которого Георг Брандес назвал «Эвфорионом романтизма»[222], вполне достоин подобного прославления. Но сейчас крайне трудно собрать деньги на памятник человеку, который не имеет никакого отношения к политике. Правда, кое-кто льстит себя надеждой, что обладающие вкусом немцы окажут комитету помощь и в их сердцах найдет отзвук идея увековечить память французского писателя, который так любил Германию. Стоит напомнить, что Жерар де Нерваль перевел «Фауста» и Гете был очень доволен этим переводом; он говорил Эккерману:
«По-немецки я уже „Фауста“ читать не в состоянии, но во французском переложении все это опять звучит для меня по-новому, свежо и остроумно»[223].
Смеем надеяться, что «Журналь» поспособствует ускорению создания и установления памятника в честь секретаря его редакции. Ведь Жерар де Нерваль занимал эту должность в основанной в 1848 году Альфонсом Карром «Журналь»[224], получая сущие гроши.
В тот период Нерваль переводил Гейне, который так написал о нем:
«Поистине то был не человек, а воплощенная душа, я хочу сказать, ангельская душа, как ни банально звучит это выражение… И он был большой поэт: благовония его мысли всегда были сокрыты в золотых курильницах, украшенных дивной резьбой. И в то же время он был совершенно лишен эгоистичности, свойственной художникам, был по-детски искренен; ему была присуща поразительная тонкость чувств; он был добр, всех любил, никому не завидовал… если какая-нибудь шавка по случайности кусала его, он лишь пожимал плечами»[225].
Очаровательные анекдоты о Жераре де Нервале сейчас кочуют по страницам газет и журналов. Они напечатаны в «Марж», и совершенно прелестные истории есть в книге г-на Готье-Феррьера[226]. А вот что было опубликовано в 1855 году в «Журналь пур рир»:
«Несчастный Жерар де Нерваль, о котором так горячо и с полным основанием скорбят все, мог писать, подобно своему патрону Ретифу ла Бретонну, где угодно[227]. То он записывал строчку на межевом столбе, то абзац на парапете Нового моста, иногда ему случалось сочинять в каком-нибудь кабачке в предместье, а порой и в уборной актрисы, попирая ногами роскошные ковры.
Не слишком ценя то, что сделано скоро, прозу он писал маленькими кусочками на полосках бумаги, которые скреплял друг с другом облатками для запечатывания писем. Таким образом, рукопись томика складывалась из пятисот, а то и шестисот маленьких частей, но в ней не нашлось бы ни одного слова, которое не было бы великолепно.
Все читали его очаровательную новеллу под названием „Сильвия“. Жерар де Нерваль, когда сочинял ее, провел целую неделю в Шантийи только потому, что ему потребовалось изучить солнечный закат.
— Поездка в Шантийи, — рассказывал он, — обошлась мне в двести франков, а написал я там с дюжину строк, так что закат этот, сожрав у меня кучу денег, принес мне всего-навсего восемьдесят су».
Как-то посетители сада Пале-Рояля наблюдали Нерваля, гуляющего с живым омаром, которого он тянул на поводке из голубой ленты. История эта разошлась по всему Парижу, и в ответ на недоумения своих друзей автор «Сильвии» сказал:
— А чем, спрашивается, омар хуже собаки, кошки, газели, льва и вообще любого другого животного, каких люди водят на поводке? Мне нравятся омары, они спокойные, основательные, знают тайны моря, не лают…
Высказывания Нерваля всегда были необычны и имели какой-то особый привкус.
«Он изумлялся, узнав, — пишет Огюст де Беллуа, — что вы никогда в жизни не читали ни Оригена, ни Аполлония Тианского, что не можете отличить Хиллелия Старшего от Хиллелия Святого, что даже не слышали имен Асклепиодота или Вигбода. С его уст то и дело слетало: „Как вы помните, у Маймонида написано…“ — „Помните этот пассаж из Бхавабхути…“ — „Надо ни разу не пролистать „Преадамитов“ Лапейрера, чтобы…“ и проч. и проч.»[228].
Очаровательный ум! Я любил бы его как брата. И пусть никто не заблуждается: подобный разговор не имеет ничего общего с тем, что нынче привычно именуется эрудицией, но на самом деле ею не является; это попросту признак пылкого воображения, которое пытается приноровиться к собеседнику, выбирая из понятий, какие каждый способен усвоить, самые редкие и необычные. Ведь о том, что он придумывал, он не рассказывал первому встречному, однако воображение его неизменно бодрствовало даже во время разговоров благодаря тем самым историческим и литературным диковинкам, о которых он, в том можно не сомневаться, до того и не задумывался.
Тот же Огюст де Беллуа слышал однажды, как Нерваль рассказывал о некоем баснословном насекомом, которое не доводилось никогда наблюдать ни г-ну Фабру, ни какому-нибудь другому энтомологу.
«— Так вот, сударь, — говорил Жерар де Нерваль, — эту самую „циклофору“, у которой в одном хоботке находятся приспособления, так сказать, токаря, а в другом фонарщика, я однажды, можете мне поверить, поймал — и чем? Никогда не угадаете… Рукой! Я просто-напросто схватил ее пальцами.
— А материя… — заикается простодушный слушатель, всерьез поверивший рассказу.
— Материя? Бог мой, просто кусочек плюша, который я выудил из кармана. Да, сударь, обычный лоскуток плюша. Я ее минут десять ловил на бульваре, разговаривая с Мери[229], который видел ее и может вам подтвердить.
— А что с ней стало? — интересуется слушатель.
— Что стало? Я нес ее Жоффруа Сент-Илеру[230], и вдруг она взяла и улетела. Поймать вторую такую же мне больше не удалось»[231].
Как-то в 1846 году Монселе пригласил Жерара де Нерваля пообедать.
«После обеда, кстати самого заурядного, Жерар взял меня под руку, и мы с ним совершили одну из тех прогулок по Парижу, которые он так любил. Он заставил меня пройти не меньше лье, чтобы выпить пива в какой-то беседке у заставы Трона, объявив, что „только там и нигде больше“ подают настоящее пиво. Разносили его в каких-то особенных кувшинах две девицы, чьи пышные рыжие волосы привели Жерара де Нерваля в восторг. В восторг совершенно умиротворенный и экстатический. Когда мы ушли оттуда, он предложил сократить дорогу и заглянуть в „Харчевню у заставы Сен-Мартен“, где подают малагский виноград, сваренный в сахаре и спирте. С каким-то чисто ребяческим тщеславием и пылом он отыскивал все эти парижские лакомства; он знал, где найти лучшую данцигскую водку, где можно выпить стаканчик белого игристого из Лиму. А вот в той бакалейной лавочке недалеко от „Комеди Франсез“ на углу улицы Монпансье всегда есть превосходный горячий чайный пунш. А самый нежный, самый вкусный шоколад можно отведать только в два ночи на Центральном рынке в кафе, где дремлют зеленщики да закутанные в платки и капюшоны крестьянки. Так утверждал Жерар де Нерваль»[232].
Я читал одно его письмо. Оно не издано, очень короткое, нет ни адреса, ни имени человека, которого Нерваль приглашает на прогулку к площади Этуаль, дабы там насладиться уж не знаю каким редкостным и восхитительным напитком.
Жерар де Нерваль мечтал о таинственной и гармонической поэзии, несколько образцов которой он подарил нам. Что бы там ни думали те три или четыре направления, которые нынче громогласно спорят из-за поэтической славы, во Франции тайна в поэзии столь же законна и правомерна, как ясность.
Жерар де Нерваль создал «Химеры».
«И поскольку, — писал он Александру Дюма, посвящая ему „Дочерей огня“, — вы имели неосторожность процитировать один из сонетов, сочиненных в том состоянии „надприродной“, как выразились бы немцы, мечтательности, придется вам познакомиться с ними со всеми. Вы найдете их в конце тома. Они ничуть не более темны, чем метафизика Гегеля или „Достопамятное“ Сведенборга, и утратили бы свое очарование при попытке их объяснить, если такое возможно, так что признайте за мной хотя бы заслугу выразительности; последнее безумие, которое, вероятно, остается мне, это вера, что я поэт, — ну, а исцеляет меня пускай критика».
Все совершенно верно. Некоторые поэты имеют право оставаться необъяснимыми, и, по правде сказать, те, что кажутся такими ясными, оказались бы не менее темны, если бы кто-то пожелал углубиться в подлинный смысл их стихотворений.
