Людмила Татьяничева - Каменный Пояс, 1982
— Если его выпустить из клетки и сидеть тихо, о бегает и стучит ногами, как пожарник, когда на пожар торопится.
И воспитательнице:
— Это мой папа. Он шофер.
— Очень приятно познакомиться с твоим папой, — она с любопытством окинула Степана.
«Должно быть, старая дева», — подумал он.
— Сегодня он уедет в Степное, а потом снова к нам приедет. — И тормошил за рукав: — Приедешь ведь?
— Приеду, как же.
— Приезжай, смотри. — И снова воспитательнице: — Он мне еще самосвал купил.
— Превосходно, — отозвалась она со скрытой иронией.
— Буквы не все знаю, — пожалел Толик, — а то бы письмо тебе написал. Ты приезжай скорее.
Степан уходил с чувством неловкости. Толик махал рукой из окна, а рядом стояла девчонка, возможно, та самая Танька.
В Степное попал он на другой день к вечеру. Инка еще не вернулась с работы. Достал из холодильника бутылку пива, оно оказалось старым и вспенилось. В пепельнице среди окурков со следами помады заметил водочную этикетку и несколько недокуренных папирос с очень знакомым изломом мундштука. Так загибал папиросу, словно хотел подпалить себе нос, механик Гусев.
Пошел умываться. Вода из бачка, от которого проведен самодельный душ, приятно щекотала тело. Великое дело — вода. Пыль — долой, усталость — долой. И только мысли не смываются.
Перед его отъездом, вечером, Инка достала коньяк:
— Я стала думать о жизни. Не вообще, а о нашей с тобой.
— А что о ней думать? Давай пить коньяк.
— Но и коньяк пьют для чего-то.
— Мусор это все, выкинь из головы.
— Должен же за этим быть смысл.
«Задурила баба».
Степан насухо обтерся. Надел лучший костюм и вышел.
Степное — небольшое село. Недавно здесь нашли какую-то руду и стали строить завод. Корпус одного цеха уже поднялся, высились фермы второго, заложено основание третьего, под четвертый били сваи.
На выезде из села закусочная — бойкое место. В закусочной местная знаменитость — Роман. Он хром, разворотлив, многих знает в лицо, о каждом, если он не просто приезжий, может что-то сказать, шоферов величает товарищами водителями.
Волна посетителей схлынула, Роман скучал. Степану обрадовался:
— Товарищ водитель! С прицепом?
Пенится пиво, рука под прилавком отмеряет водку, вторая ловко выхватывает вилкой из кипятка сардельку.
— Товарищ водитель из командировки? Как жизнь молодая? Что Инна?
Степан облокотился о стойку:
— Отчего ты не женат, Роман?
— Во всякой коммерции, товарищ водитель, должна быть суть. Товарный вид — никуда, сам видишь. Но была жена, была. И дочь была. Но однажды допустил я растрату в отношениях, и все пошло кувырком. Сделал ревизию сам себе — кругом виноват, а назад уж нет ходу. У дочки появился другой отец, и я дал моей бывшей жене слово не напоминать о себе. Жена умерла, дочь выросла, а я, видишь, чего теперь стою. Дурак старый, сам себя наказал. Э-эх, и близко локоть, да не укусишь.
— С дочерью не встречался?
— Видеть видел, а так, чтобы поговорить, нет.
Вошла шумная компания, и Роман прервал рассказ, заметив мимоходом:
— Вчера Гусев зарулил на большом газу от какой-то женщины. Протри ветровое стекло, водитель.
Значит, все-таки Гусев. Степан бросил пятерку и вышел. Дорога вывела в поле. Пересек его и попал в полосу непаханой степи. Было то время, когда сохла сон-трава, сох горицвет, белели клочки ковыля. Теплый воздух пах шалфеем. Трескуче звенели насекомые, посвистывали суслики. Багряное солнце с сияющим нимбом погружалось за горизонт, и засыхающая равнина блестела кофейно-золотистым отливом. Чуть слышно: чш-х, чш-х — на стройке забивают сваи. Теплые струи воздуха успокаивают. Слышится тихая песня о тополях, коронованных солнцем.
Голос летел из степи, навстречу. За холмиком показалась голова женщины. Вдруг песня смолкла, женщина побежала навстречу, раскинув руки. «Она», — узнал Степан.
— Вернулся? — Инка кинулась на шею. — Ну разве так можно? Хоть бы телеграмму дал, что задерживаешься.
От нее пахло степью.
— Что ты там до сих пор делала?
— Не хотелось оставлять работу на завтра.
Он запрокинул ей голову резко и, должно быть, больно:
— Зачем у тебя был Гусев?
— Машину кто-то из ваших разбил, так он пришел тебя звать на помощь, думал, ты вернулся.
— И водку пили из-за разбитой машины?
— И водку. Он пил и немножко я. Устала, давай посидим.
— Он пожалел, что меня нет?
— Не очень. Быстро захмелел. А потом пожелал остаться.
— Ну?
— В другой раз, может быть, и оставила бы.
Откуда-то сбоку выскочил тушканчик, постоял столбиком, поскакал, словно игрушка на резиновой подвеске, и скоро слился с сумеречной степью, и только белая кисточка хвоста еще некоторое время чертила воздух. Над головой протянула пара журавлей.
— Не таким, Степа, вернулся — другим. Думаешь уходить, так уходи скорее, пока не поздно для меня.
— А что тебе сделается?
— Кто знает, все может быть. Ну, что ты смотришь? Да-да, будет.
— Нормальный ход, Инка! Будет дите — другое дело.
На следующий день он отправил телеграмму Фаине, в которой сообщал, что задержится, а вечером написал письмо: работы навалом, шоферов не хватает. К тому же дали новую машину. Но это на месяц или два, пока не придет подкрепление по новому набору.
Он считал: этого времени будет достаточно, чтобы привести мысли в порядок и прийти к окончательному решению. Но прошло два месяца, потом еще два, а решение не приходило. Он отодвигал срок, казалось, вот-вот что-то случится и все решится само собой. После работы он чаще заглядывал к Роману, пил пиво и нехотя вступал в разговор.
— Что Инна, товарищ водитель?
— Нормальный ход.
— Вы ждете прибавления?
— Жди не жди, а будет.
— Желаю вам счастья. — И Роман впервые, сколько знал его Степан, налил себе водки и выпил.
В начале апреля зазеленела степь, а через две недели буйно закипела сочными красками. По утрам в балках стоял легкий туман, часам к десяти рассеивался. Ветер играл крапчатым гарусом трав, а вечером степь тонула в алой дымке.
Степан удивлялся: цветов-то какая уймища! Откуда прет? Что за сила такая в земле? Он набирал букет адониса и ехал дальше. Любила Инка цветы. Принимала букетик, целовала, и подурневшее лицо ее преображалось. Степан чувствовал: нет, не уйти от нее.
За неделю до майских праздников он отвез Инку в роддом и на обратном пути завернул к Роману.
Против обыкновения тот назвал Ушкина по имени и с затаенной тревогой спросил:
— Как дела, Степа?
— Жду. Надо бы что-то купить в подарок, да вот не знаю.
Роман вцепился в руку:
— Я знаю! Идем со мной, — и потащил к себе.
Жил буфетчик неряшливо.
— Ты уж прости, — извинялся он, — не для кого фасонить, хотя скотство, конечно, да привык. Вот погляди, — и протянул коробочку.
В коробочке лежало золотое колье — вязь букв, инкрустированных изумрудами.
— Покойной жены вещица. На рождение дочери покупал. Отринула.
Степан полюбовался игрой зеленых камушков и отложил коробочку.
— Нет, Роман, не возьму. Хороша очень, да денег таких нет.
— Я прошу у тебя деньги? Если буфетчик, так у него нет души? Думаешь, живет старый скряга, обжуливает посетителей и копит, копит… Ах, Степа, если бы можно было стать молодым, полуголодным, без копейки в кармане! Я бы знал, что делать. Теперь у меня есть деньги, а зачем они? Дай доброе дело сделать, уважь, Степа. Ты не представляешь себе одиночества в старости — страшно. Страшно, Степа! Положим, сам виноват, да от этого разве легче?
— Ладно, — сдался Степан, — деньги отдам к концу года.
— Голубчик, обрадовал ты меня. Эта штучка хорошо пойдет к бордо…
На другой день дежурная сестра сообщила Степану, что у Инки родилась дочь. Набив саквояж всякой едой, он поспешил к роддому. Там передачу не приняли, объяснив, что Инка еще очень слаба. Степан все-таки ввернул пакеты и, очень довольный, вышел. Под окно палаты, где, по его мнению, должна была лежать Инка, натаскал кирпичей, попробовал взобраться — впустую. Не зная, как скоротать время, отправился к Роману. Выпили с ним на радостях и прошлись по селу, дразня собак.
— Эх, Степа, какую подпорку ты подставил под мою старость! — захмелевший старик ковылял следом и порывался запеть:
Месть прощением насладится,
Руку, падший друг, прими…
Придя домой, осоловело улыбаясь, Степан тяжело опустился на стул, прежде сгрудив с него пачку газет, накопившихся за несколько дней. Из пачки вылетел конверт с разновеликими буковками на лицевой стороне.
Он поднял его, извлек листок, исписанный точно такими же каракулями: «Папка, я жду, жду, а ты все не едешь и не едешь. Таньку я поколотил, чтобы верила. А ежик Саня, который в садике, жив и здоров. Я не люблю спать и смотрю в окно: вдруг ты приехал и идешь по дороге. А мамка говорит: «Спи». А я говорю: «Нормальный ход…»
