Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский
Проследите аргументацию патриотических инородцев. Как они дошли до патриотизма? Один из них вырос на Днепре, там его били христианские мальчишки, он уходил плакать на Днепр — и оттого русская литература есть отныне его литература. Другой ставит вопрос серьезнее. Он говорит не о реках и не о наплаканной туда жидкости, а о страданиях России, о борьбе за свободу; для него «Россия» (позволю себе воспользоваться выражением, которое я употребил в другом месте в нескольких статьях на аналогичные темы), для него «Россия» — это «общность борьбы и страданий», и потому — русская литература есть отныне его литература. Первая точка зрения представляет, по-моему, декламационную фразу и больше ничего — из безотчетной привязанности к одной реке, вообще к одному пейзажу (на что и кошка способна) нельзя вывести не то что любовь к большой стране, но даже к соседней губернии. Другое дело второй взгляд — он до известной степени, по-моему, обосновывает политический патриотизм. Но при чем тут русская культура? Один пришел к ней от Днепра, другой от народных страданий: но ведь ни то, ни другое не является исключительным или хоть бы даже преимущественным достоянием великоросса. Днепр и совсем великороссов не знает: мальчики, что били моего оппонента, ругались или по-белорусски, или, вернее всего, по-украински. Что касается до страданий, то смешно спрашивать, кто больше страдал в России и кто больше отдал жертв (полезных или бесполезных — это вопрос другой) для дела ее внутреннего освобождения — великороссы или инородцы. Но на этих моментах внимание моих возражателей даже не останавливается. Изо всего их тона ясно, что это для них непреложная истина: и коли я за Россию, то, естественно, и за русский язык. Во всей их аргументации сквозит наивная цельность этого понимания, эта невинно-развязная тенденция ставить на одну доску целую страну — и язык одной из ее частей. Что только историческое насилие сделало этот язык господствующим в этой стране, что такой порядок вещей убийственно вреден для иноплеменных масс и должен пасть навеки с падением насилия — через это обстоятельство мои оппоненты перепрыгивают с наивной чистосердечной простотою: им этот вопрос, очевидно, даже в голову не пришел, для них дело так ясно: я днепровский патриот, значит, я за русский язык; я патриот российских страданий, значит, я за русский язык…
Из моего «Письма» г-да оппоненты вычитали, что я их зову писать на жаргоне (или даже эмигрировать в Палестину). Это, конечно, ошибка: я никого никуда не звал, пишите, как вам угодно, — я только усомнился в ценности писаний и писателей — понятно, не как личностей, а как типа. Теперь тоже не надо заключать, будто я зову моих оппонентов писать по-украински. Никуда и ни к чему не призываю, а просто констатирую основную особенность еврейского патриотизма: идти за силой. Всякий другой инородец, имеющий в этой империи свой клок земли, будь он хоть сто раз патриотом, считай он, что его Литва или Грузия только и жива союзом с Россией, признавай он даже необходимость русского языка в качестве общегосударственного, — никогда бы не перешел отсюда к санкционированию этого языка в качестве общекультурного, никогда бы не заговорил о русской литературе как о чем-то принципиально родном для всего населения.
Ибо для всякого другого инородца любовь к России была бы только выводом из любви к той области, где живет его племя, и на первом плане было бы это племя с его самобытным развитием.
Он органически бы не мог «перепрыгнуть» через этот краеугольный момент своего патриотизма, упустить из виду различие между россиянином и русским.
Но у еврея нет такого реального базиса патриотических чувств — и он изливает их просто в русло наименьшего сопротивления. Для латыша ясно, где его край и где земля другого племени; для еврея, в сущности, никакой разницы нет — что Литва, что Украина, что Ростов-на-Дону — все это в одинаково малой степени «его», и нет у него никаких причин один край предпочитать другому, ревновать и болеть душою за тот или другой язык; от своего он отказался, терять ему больше нечего, и вроде бедной Тани, для которой все были жребии равны, он отдается… вы думаете, первому встречному? О нет. Бедная Таня тоже вышла не за кого-нибудь, а за генерала…
Вы, милостивые государи, не думайте, что вы новость в истории еврейского народа. Alles schon da gewesen[213], и, если хотите, я вам предскажу вашу будущность. Только в двух версиях: или сбудется одна, или другая. Две версии нужны потому, что ведь вы не сами по себе, ваше развитие подчиняется не имманентному началу, а капризам среды, и душа ваша во всякую минуту примет такой вид, какой понадобится по внешним обстоятельствам. Все поэтому зависит от того, по какому из двух путей направится Россия — по австрийскому или по венгерскому: по пути ли признания всех народностей и равного за ними права на высшее развитие или по пути дальнейшей русификации, когда будут пущены в ход не теперешние бесполезные кулачные средства, а более тонкие, вроде всеобщего обучения на русском языке и прочих мер, о которых можно справиться в Будапеште. Ибо в зависимости от того или иного пути разовьется и психология патриотического еврея в ту или иную сторону; могу вас только уверить, что и в том и в ином случае любопытный и поучительный из него получится тип.
Если Россия пойдет по австрийскому пути принципиальной равноценности племен, то через 20 лет с того дня вы не узнаете ее окраин, как не узнать теперь Прагу. Инородческие области разовьют свою культуру и вытеснят чужую, начиная с вывески на бакалейной лавочке и кончая лекцией в университете. И мы уже видели, что при этом процессе совершается с патриотическим евреем. Бедная Таня отдается новому генералу. Во Львове помер два года тому назад еврейский депутат Бык, вождь поляков Моисеева закона. В юности он был немцем Моисеева закона — в том же Львове, ибо край на верхах был сильно онемечен. И Бык в те времена декламировал о слезах, наплаканных на берегу реки Збруч, что протекает между Волочиском и Подволочиском, и делал из этого ясный вывод: немецкая культура — моя культура, мой Шиллер, мой Ленау! Но когда с 1869 года началось официальное ополячение Галиции, Бык не стал переть против рожна и пошел спать и с этим генералом. И слезы, наплаканные в Збруч, получили новое значение: мой Мицкевич, моя Польщизна! И с той же ревностью пошел Бык проповедовать галицийским евреям ополячение, и умер польским лакеем… хотя в юности был немецким.
Это один прототип.
Венгрия пошла по другому пути. Для теперешних мадьярских воротил ассимиляция румын и славян есть вопрос собственной политический жизни или смерти. И вот уже сорок лет, как идет по всей венгерской «окраине» мерзкая работа национального душительства. Не абсолютная власть, а парламент и ответственное министерство, сами детища революции, ведут всеми силами и средствами эту работу при полном сочувствии мадьярского интеллигентного общества; и румыны, словаки, хорваты и сербы отвечают на это страшною ненавистью к мадьяру и ко всему, что носит мадьярское обличье. Но есть одна разновидность, которую они ненавидят еще горше. Это — мадьярский еврей. Мне теперь приходится много возиться с политической литературой венгерских инородцев. Она написана буквально кровью и слезами, она захватывает искренностью — и я могу только болезненно морщиться, когда на каждой странице этой литературы читаю горькие проклятия по адресу мадьярских патриотов Моисеева закона. Авторы этих брошюр, люди, страдавшие за свой народ в изгнании и в мадьярских тюрьмах, люди, которым я не могу не верить, настаивают, что нет худшего, более циничного мадьяризатора, чем ассимилированный жид. А один из этих писателей, Popovici[214], человек широкого образования и кругозора, имеющий в своем формуляре 4 года тюрьмы за полемику против венгерских угнетателей, написал в объяснение этой психологической черты горькую фразу, которая звучит как пощечина: «Очевидно, евреи думают, что раз они сами так легко мадьяризируются и германизируются, то и другим нечего упираться…»
Это второй ваш прототип, милостивые государи. За которым из них вы последуете, когда пробьет час, — этого я не знаю, потому что не знаю, куда поведут Россию новые господа, когда получат власть в свои руки. Но что быть вам или в одной, или в другой категории — за это порукой история, И зародыши готовы уже в вашей теперешней психологии. И не думайте, что про вас не писана история, что вы лучше своих галицийских и венгерских родичей. Неправда, из одного корня всюду растет одна и та же крапива. Нет другого пути для человека, что ликвидировал свое: или он будет менять хозяев и «плясать маюфис» на свадьбе у нового господина, как плясал у прежнего, — или его сделают десятским над другими рабами и дадут ему в руки плеть, которой вчера самого дрессировали, и будет имя его ругательством в устах угнетенного человека.
