Николай Страхов - Несколько слов об Ренане
И такъ, религіозный складъ мыслей, слѣды котораго мы находимъ у Ренана и который онъ умѣетъ выражать съ такою силою и искусствомъ, есть, во-первыхъ, плодъ протестантства. Ренанъ протестантъ, насколько онъ сознательно держится своихъ идей. Всякій фактъ, всякій текстъ онъ возводитъ къ ихъ общему, отвлеченному смыслу, и религія для него есть только дѣло совѣсти каждаго.
Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ и католикъ. Какъ извѣстно, онъ былъ даже съ дѣтства назначаемъ къ духовному званію и получилъ высшее католическое образованіе въ семинаріи св. Сульпиція. Поэтому, чисто-католическія воззрѣнія у него безпрестанно отзываются. Напримѣръ, онъ всегда исповѣдывалъ умственный аристократизмъ, извинялъ приспособленіе къ обстоятельствамъ, pias fraudes и т. д.
Мы здѣсь намѣчаемъ только темы для характеристики Ренана, которую не легко выполнить. Вообще же слѣдуетъ сказать, что двойственное положеніе Ренана дѣлало его мысль часто шаткою, но въ то же время давало ему Чрезвычайную ширину взгляда. Онъ могъ понимать обѣ половины западнаго христіанства, могъ и въ той и въ другой чувствовать значеніе частностей, которыя обыкновенно исключаютъ другъ друга въ умахъ.
V
Свѣтскій писатель
Здѣсь очередь остановиться на одной чертѣ, которая, какъ намъ кажется, играла огромную роль въ писаніяхъ Ренана. Отказавшись отъ духовнаго званія и отъ всякаго подчиненія церкви, онъ долженъ былъ сдѣлаться свѣтскимъ писателемъ. Въ католическихъ странахъ существуетъ самое рѣзкое раздѣленіе между духовною и свѣтскою литературою. Каждая изъ нихъ живетъ и растетъ самостоятельно, какъ будто между ними нѣтъ и не можетъ быть ничего общаго, — даже больше, какъ будто одна противоположна другой. Причина этого раздѣленія заключается, конечно, въ духовной литературѣ, въ томъ, что она все рѣзче и рѣзче опредѣляла свои границы, все рѣшительнѣе мѣшала своимъ писателямъ выходить за эти границы и отвергала всякаго посторонняго писателя, котораго мысль не умѣщалась вполнѣ внутри этихъ границъ.
Со времени реформаціи католическій міръ чувствовалъ постоянное стремленіе соперничать съ протестантскимъ. Папы съ тѣхъ поръ покинули прежнюю распущенность нравовъ, старались достигнуть безупречной жизни и дѣятельности; точно также, католическіе богословы не хотѣли отставать отъ протестантскихъ въ подвигахъ мысли и всякой учености. Но, если съ тѣхъ поръ въ католичествѣ и умножилось число людей истинно святой жизни, то въ умственной сферѣ, однако же, всѣ попытки и усилія оказались безплодными. Потому что, какъ скоро эрудиція или философія какого-нибудь писателя выступали или даже только казались выступающими за извѣстные предѣлы, онъ подвергался безпощадному отлученію. Можно насчитать много трогательныхъ примѣровъ, когда люди чрезвычайно даровитые и всей душою стремившіеся укрѣпить католичество посредствомъ науки и мысли, достигали только того, что подъ конецъ были осуждаемы какъ исказители вѣры и враги религіи. Поэтому, совершенно правъ былъ нынѣшній папа, когда посовѣтовалъ своимъ профессорамъ и академикамъ просто вернуться съ Ѳомѣ Аквинскому, и слѣдовательно зачеркнуть всю свою и чужую философію, какая появилась съ тѣхъ поръ. Ученые послушались совѣта, и дѣло идетъ теперь превосходно.
Такимъ образомъ, въ католическихъ странахъ образовалась постепенно цѣлая пропасть между духовною и свѣтскою областью. Свѣтская литература выросла въ постоянной борьбѣ и враждѣ съ духовною, перестала понимать все религіозное и поставила вольнодумство почти прямо своимъ знаменемъ. Главное же ея противодѣйствіе состояло въ томъ, что весь интересъ человѣческой жизни былъ перенесенъ ею на другой полюсъ, именно на земныя блага и радости, которыя она и разработывала совершенно свободно, съ величайшимъ усердіемъ и успѣхомъ. Притомъ, сама литература сдѣлалась отчасти забавою, удовольствіемъ. главная масса читателей въ настоящее время уже читаетъ не для того, чтобы мыслить и въ чемъ-нибудь наставляться, а для того, чтобы развлекаться, чтобы потѣшаться игрою воображенія. Отсюда удивительные успѣхи въ искусствѣ разсказывать, изображать дѣйствительность словами.
И вотъ Ренанъ захотѣлъ попасть въ тонъ этой литературы. Онъ, впрочемъ, искренно восхищается всѣмъ этимъ движеніемъ, онъ преклоняется передъ своимъ вѣкомъ съ такимъ же чувствомъ, какъ если бы онъ былъ средневѣковой монахъ, который какимъ-то чудомъ перенесенъ въ XIX столѣтіе и ослѣпленъ вдругъ открывшимися ему умственными и вещественными успѣхами людей. Поэтому онъ во всемъ захотѣлъ быть какъ можно болѣе свѣтскимъ, ни въ чемъ не показаться семинаристомъ. Эти его старанія очень замѣтны; отъ нихъ происходитъ особенная пикантность его изложенія, когда онъ о священныхъ предметахъ говоритъ не только мірскимъ, но прямо свѣтскимъ тономъ; тутъ онъ иногда впадаетъ даже въ пошлость, напускаетъ на себя развязность и сальность какого-то вертопраха.
Подъ конецъ жизни, онъ, вѣроятно, чувствовалъ, что его усердіе нерѣдко заходило слишкомъ далеко. Въ 1890 году онъ писалъ: «въ моихъ сочиненіяхъ, назначенныхъ для свѣтскихъ людей, я долженъ былъ принести много жертвъ тому, что во Франціи называется вкусомъ». Невольно хочется спросить: какая же была нужда Ренану писать для свѣтскихъ людей? Ради какихъ благъ онъ вздумалъ служить не своему уму и чувству, а «тому, что во Франціи называется вкусомъ»? И жалко и досадно, если такому пустому идолу Ренанъ «принесъ много жертвъ», какъ онъ увѣряетъ.
Дальше онъ нѣсколько поясняетъ свою жалобу. «Французскія требованія ясности и умѣренности, которыя иногда, нельзя въ томъ не признаться, принуждаютъ насъ говорить лишь часть того, что мы думаемъ, и вредятъ глубинѣ, казались мнѣ тиранніею. Французскій языкъ хочетъ выражать лишь ясныя вещи; между тѣмъ, самые важные законы, тѣ, которые касаются превращеній жизни, не бываютъ ясны; мы ихъ усматриваемъ въ нѣкоторомъ полусвѣтѣ». «Такимъ-то образомъ, Франція прошла мимо иныхъ драгоцѣнныхъ истинъ, не то чтобы не видя ихъ, но отбрасывая ихъ въ сторону, какъ нѣчто безполезное или невозможное для выраженія» [3].
Въ этихъ самооправданіяхъ или самообвиненіяхъ, можетъ быть, есть нѣкоторое преувеличеніе. Можетъ быть, то, чего не успѣлъ высЕазать Ренанъ, эта область «глубины» и «драгоцѣнныхъ истинъ», не такъ велика, какъ можно подумать съ перваго раза. Вѣроятнѣе, что онъ самъ, какъ истый французх, не чувствовалъ расположенія говорить о томъ, что видѣлъ только «въ полусвѣтѣ». Въ сущности, онъ не обладалъ философскимъ складомъ мысли; у него нигдѣ нѣтъ точной постановки понятій и ихъ послѣдовательнаго развитія. Онъ имѣлъ большой вкусъ съ философскимъ соображеніямъ, но обыкновенно понималъ ихъ только въ образахъ и фантазіяхъ, уловлялъ ихъ смыслъ чувствомъ, а не умомъ. Тѣмъ привлекательнѣе онъ для читателей, но едва-ли можно сказать, что онъ скрывалъ про себя пониманіе болѣе глубокое, чѣмъ то, которое успѣлъ выразить.
VII
Оцѣнка со стороны католиковъ и протестантовъ
Вотъ стихіи, изъ которыхъ сложился умственный міръ Ренана. Онѣ влекли его въ разныя стороны; но вмѣстѣ съ тѣмъ онѣ давали ему такое богатство мыслей, какое рѣдко можетъ встрѣтиться. Германскій французъ, или французскій германецъ, протестантскій католикъ, свѣтскій монахъ — таковъ былъ человѣкъ, задумавшій написать Исторію первобытнаго христіанства.
Что же вышло? Не мудрено, что всѣ его читали (кромѣ Спенсера, объявившаго о томъ въ газетахъ) и что онъ никому не угодилъ. Говорить объ этой книгѣ можно безъ конца; но для насъ интересно было бы найти для нея основную точку зрѣнія, то-есть ту точку, съ которой открывается главная ея черта. Волей-неволей приходится и придется читать Ренана; не дурно бы поискать какихъ-нибудь указаній, при которыхъ мы могли бы въ немъ не путаться, могли тотчасъ видѣть его ложную сторону и прямо брать то хорошее, что въ немъ есть.
Католики не могутъ намъ помочь въ этомъ дѣлѣ. Они встрѣтили книгу Ренана съ обыкновеннымъ въ такихъ случаяхъ слѣпымъ фанатизмомъ. Тотъ же чистосердечный и блестящій умомъ Гратри, изъ котораго мы привели выписку, говорящую отчасти въ пользу Ренана, въ другихъ мѣстахъ объявляетъ и старается доказать, что Vie de Jésus «основана не только на атеизмѣ, но на отрицаніи разума, что она есть лучшій плодъ, завершенное, классическое, окончательное произведеніе софистической школы, самой странной, самой слѣпой и наиболѣе достойной сожалѣнія, какая тольгсо упоминается въ исторіи человѣческой мысли» [4]. (Тутъ разумѣется школа Гегеля).
Невольно приходитъ на умъ поговорка: кто слишкомъ много доказываетъ, ничего не доказываетъ. Когда порицаніе доходитъ до такой крайней степени, оно теряетъ всякую силу, потому что слишкомъ ясна его несправедливость. А главное — оно намъ безполезно; оно лишаетъ порицаемую книгу всякаго человѣческаго смысла, дѣлаетъ изъ нея невозможное чудище, а потому не можетъ руководить насъ даже въ пониманіи ея темныхъ, дурныхъ сторонъ.
