Илья Бендерский - Миссия Балашева и Лев Толстой
«Но, несмотря на то, что он (Мюрат. — И. Б.) твердо верил в то, что он был неаполитанский король и что он сожалел о горести своих, покидаемых им подданных, в последнее время, после того, как ему велено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин[10] сказал ему: „Я вас сделал королем, чтобы вы царствовали по-моему, а не по-своему“ — он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по-королевски, торжественно откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
— De Bal-macheve! — сказал король (своею решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), — очень приятно с вами познакомиться, генерал, — прибавил он с королевски-милостивым жестом».
В записке Балашева тот же Мюрат описан одной фразой:
«Дорогою встретила нас большая свита королевская и, наконец, и он сам, отличавшийся от всех прочих своим костюмом, несколько театральным. Его Величество сошел с лошади, и я сделал то же. Его слова: „Я очень рад вас видеть среди нас, генерал, и познакомиться с вами“» (курсив мой. — И.Б.).
Последующий диалог романа цитирует записку; только аутентичные реплики Толстой сервирует ужимками, выказывающими глупость Мюрата, а реплики, которые противоречат этому тезису — например, то, что Мюрат в изящной форме предсказал содержание записки Александра и неприемлемость для французов ее основного требования (вывода войск из России), — он выбрасывает. Но это лишь внешнее искажение. Приведенный отрывок «Войны и мира» художественно конкретизирует цитированную фразу источника. Уже в одной этой «конкретизации» обнаруживают себя сразу несколько кодов повествования (здесь «код» в том значении, в котором понимал его Ролан Барт — как «перспектива цитации», след уже проторенных тропинок эстетического восприятия[11]).
Формально перед читателем портрет Мюрата (соответствующий сообщению источника — король «несколько театральный»). Но портрет дополняет историческая справка: упоминание о свидании Мюрата с Наполеоном в Данциге. Упоминание строится на фразе-анекдоте, которая отсылает читателя к природе самой наполеоновской империи, к деспотизму Наполеона. (Заметим, что сама форма презентации этой исторической справки через фразу-анекдот — еще один отдельный код, очень важный для дальнейшего изложения.) Но и это не все. За историей следует антропология: сравнение короля с конем в упряжке призвано дать оценку всему вторжению, охарактеризовать целый социальный тип — добившихся всего, чего только можно, наполеоновских вояк, которых сама породившая их история влечет против воли и собственных интересов навстречу року. Они легкомысленны, отчаянны, весело играют «в оглоблях» собственной участи.
Важнейшей чертой этого социального типа в контексте романа становится фальшивость и неуместность взятой на себя роли. Мюрат — фальшивый король, который не осознает своей фальшивости и купается в «королевском» — подходящее нуждам романа воплощение этого типажа.
Образ Даву призван дополнить этот типаж. Во всем Даву — оппозиция Мюрату. Подчеркнем, что речь сейчас идет не только и не столько об авторском «вымысле», «художественной композиции», «задумке» и тому подобном. Речь идет о структуре текста, которая здесь полностью совпадает со структурой исторического источника и, в общем-то, адекватна самому историческому событию. Во-первых, с точки зрения фабульной функциональности Мюрат — помощник (он катализирует дальнейший путь Балашева), Даву — вредитель (он задерживает Балашева). Во-вторых, с точки зрения эмоциональной тональности двух сцен. Разговор с Мюратом — дружеский, легкий, с Даву — неприязненный, напряженный.
Наконец, сами «персонажи». Иоахим Мюрат, театральный король, парит в гротескных мирах без всякой тяжеловесности. Этот сын трактирщика видит себя «первым рыцарем» и королем; мир его фантазмов причудливо переплетается с реальным миром наполеоновской империи, поставившей его себе на службу со всей его неукротимой энергией и безумной отвагой.
В противоположность Мюрату, Даву (кстати, настоящий потомок древнего рыцарского рода) — это воплощение прагматического мотора империи, ее операционной сущности. Даву не просто полководец, он администратор, тыловик, теоретик и полевой командир в одном лице. Он мрачен, груб и принципиален, холодно-бесстрашен и кропотлив. В сонме наполеоновских маршалов сложно найти более резкую антитезу, чем Даву и Мюрат. Однако именно эту антитезу увидел Балашев.
Даву прекрасно понимал, что прибытие Балашева очень «некстати» в условиях только-только разворачивающегося вторжения. К 14 июня основная группировка наполеоновской армии (1-й, 2-й, 3-й армейские, 1-й и 2-й корпуса кавалерийского резерва и Императорская гвардия), перейдя Неман у деревни Понемунь, сосредотачивалась со стороны Ковно на виленском направлении. Мюрат, как командир резервной кавалерии, разворачивал кавалерийские массы на половине пути от Ковно к Вильно, а Даву руководил сосредоточением самого крупного армейского соединения Великой армии — 1-го армейского корпуса (около 70 тысяч). В это время, не зная точно планов русского командования, Наполеон наступал осторожно[12], готовил решающее сражение, которое он рассчитывал дать под Вильно и разгромить в нем 1-ю западную армию генерала Барклая-де-Толли до ее соединения со 2-й западной армией генерала Багратиона. Переговоры с Балашевым никак не укладывались в планы быстрой победы над Россией в приграничном сражении. Так что вполне ясно, почему Даву не переправил сразу к Наполеону Балашева, прибывшего в его полевую квартиру.
В «Войне и мире» диалог Балашева и Даву дается по источнику, как и в случае с Мюратом (в романе также цитирован последующий диалог Балашева с Наполеоном). Как и в эпизоде с Мюратом, цитированный диалог предваряет художественная конкретизация обстановки. Интересно, что первым такую романную конкретизацию дает Тьер: появляется подробность — бочонок, использованный в «меблировке» занятой маршалом квартиры[13]. Сам источник (записка Балашева) воздерживается от какого-либо описания обстановки этой встречи. Зато описание обстановки встречи Балашева и Даву, данное Толстым, стало одной из лучших страниц историко-эпической части романа.
«Даву был Аракчеев императора Наполеона — Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этою необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдергивавший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски-благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянской избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счета). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтоб иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. „Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю“, — говорило все выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза свою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся».
Второй член оппозиции Мюрат — Даву сервируется Толстым по тому же принципу, что и первый, но здесь все получило свою предельную выраженность. Те же голоса звучат в строках, посвященных Даву, что звучали, когда разговор шел о Мюрате, но теперь они выступают с максимальной динамикой.
Толстой сразу же захватывает читателя резким сравнением: «Даву был Аракчеев…» Эта резкость призвана подкрепить основной толстовский код — код открытия (оно, как почти всегда у Толстого, одновременно в равной степени и художественное, и историософское, и историческое, и моральное). Прием огрубления формы, намеренное «презрение» ею придает тексту почти юридическую доказательность (для этого же, например, повторяются «механизм» и два «организма» в одном предложении).
