Юлий Айхенвальд - Гончаров
Такою же схематичностью, как и большинство героев Гончарова, отличается и целиком одно из его произведений – «Обыкновенная история». Здесь противопоставление слишком резко, для того чтобы оно было жизненным, и мы в конце концов имеем не историю человеческой души, а историю карьеры. Несмотря на значительный объем этого романа, на обилие эпизодов и теоретическую помощь автора, который по своему, необъективному, обыкновению не остается в тени, – несмотря на такую обстоятельность рассказа, мы все-таки не видим, как собственно идеалист обратился в пошляка. Перед нами зрелый и молодой человек, зрелые и молодые речи, схема опытности и схема увлечений, но жизненной конкретности и глубины нет перед нами и нет истинного психологического анализа. Когда в «Войне и мире» Николай Ростов, пылкий юноша-рыцарь, мало-помалу делается банальным патриотом и помещиком, который бьет своих крестьян, то нас это не удивляет: так незаметно и так естественно подвигался он в своем росте, так психологически правильно вел его Толстой по жизненной, действительно обыкновенной дороге. Между тем у Гончарова Адуев-племянник должен как бы олицетворять собою романтическую молодость; но, как всякая аллегория, он не оказался ни типом, ни индивидуальностью – он вышел бледен и неубедителен. Больше жизни в его антитезе – Адуеве-старшем, но и в нем жизненно только то, что относится к сфере жанра, деловитости, прозы. И как везде у Гончарова, так и здесь наиболее конкретны и неподражаемо хороши фигуры несложных людей: влюбленные слуги, старик Костяков, для которого высшее удовольствие жизни – провести вечер в бане, в беседах о торговле или о преставлении света; приживальщик Антон Иванович со своим счастливым аппетитом; и так как для жанра все одинаково важно, то не забыт Гончаровым и Барбос, который во время отъезда Адуева из родного гнезда, казалось, спрашивал глазами: «скажут ли мне, наконец, что у нас сегодня за суматоха?..» И над всеми этими картинками быта, над этим противоположением столицы маленькому городу, где всякому известно чужое времяпрепровождение и кто куда и зачем идет, – над этой идиллией оседлости лежит освещение гончаровского юмора, который вообще скрашивает и ходульность иных героев, и книжность иных сцен.
Благодаря этому юмору, этой всегда готовой улыбке вы чувствуете себя с Гончаровым свободно и легко; он не предъявляет строгих требований к человеку, не зовет его далеко от будничной сферы, он сам имеет слабости и признает их в другом; он спокоен, никогда ничем не возмущается и сам причастен тем грехам, над которыми посмеивается, сам привязан душой и телом к той Обломовке, которую выставил на всенародное посмешище. Мирный и уравновешенный, слегка насмешливый, в меру эпикуреец, остроумный и добрый, Гончаров, точно Гораций с Поволжья, всем доступен, никого не подавляет, никого не гонит от себя. В нем нет мистицизма и мрачных глубин Достоевского, нет пророчества и исканий Толстого; ясное и тихое озеро напоминают его произведения. Он не любит бури, не способен к ней и устами Райского так много и красноречиво толкует о страсти именно потому, что сам ее не испытал, да испытать и не хочет. «Ведь бури и бешеные страсти, – говорит он в „Фрегате „Паллада““, – не норма природы и жизни, а только переходный момент, беспорядок и зло, процесс творчества, черная работа – для выделки спокойствия и счастья в лаборатории природы» – так с обезоруживающей наивностью отвергает Гончаров беспорядок страстей и без всякого уполномочия со стороны природы отводит ей скромную роль – выделывать для нас спокойствие и счастье, в своей лаборатории, в своей кухне стряпать для нас благополучие. Да, он не мятежен, не просит бури; он слишком знает, что в бурях нет покоя. Пафоса бытия нет в его произведениях; он знает скорбь жизни, но не описывает ее трагизма – он его не видел. И когда в Сибири ему встретился несчастливец мужик, которого, по его собственным словам, «одолело горе», у которого двадцать пять лет назад убили отца, который потерял двух жен, у которого сгорела восьмилетняя дочь, у которого дважды украли скопленные великим трудом деньги, – когда Гончаров встретил этого мученика, ему стало жутко. «Это страдания Иова! – думал я, глядя на него с почтением». Но Дормидон (так звали мужика) не унывал, возил приезжих, сбывал сено на прииски, и Гончаров слышал, как он весело крикнул сыну-ямщику: «Эй, малый, вези по старой дороге!»…
Не рисуя зловещих сторон жизни, Гончаров часто показывает ее ласкающие и милые картины; он умеет с тихой улыбкой на лице затрагивать добрые и чуткие струны сердца, и у него есть сцены, полные нежности и ласки. Вот чужая женщина, которая не выдержала сурового прощания старика Штольца с Андрюшей и со слезами крестит его, «сиротку», и целует его – и он плачет, обнимая ее, потому что ему послышался голос матери, «возник на минуту ее нежный образ»; вот поэтический, мельком брошенный силуэт Сони Углицкой (в «Воспоминаниях»); вот Тит Никоныч из «Обрыва», который «любит обеих девиц, как родных дочерей» и потихоньку от бабушки готовит им драгоценные подарки; вот Лиза из «Обыкновенной истории», к которой не вернется Александр, которая, несмотря на близкую осень, несмотря на то, что ей очень холодно, не хочет уезжать с дачи, где она с ним видалась, и умоляющим голосом говорит отцу: «Погодите! еще воротятся красные дни»; но отец ей отвечает про Адуева с приятелем: они не воротятся… «Не воротятся! – сказала она вопросительно-печальным голосом, – потом подала отцу руку и тихо, склонив голову, пошла домой, оглядываясь по временам назад».
Есть писатели, для которых любовь сильнее смерти, которые любовь окрашивают в трагический цвет. Гончаров не принадлежит к их числу. Он знает страстность Марины или жены Козлова, которая по-книжному говорит, что она «топит стыд в поцелуях»; но любовь для него – либо нежное воркование Адуева и Наденьки, Викентьева и Марфиньки, либо спокойное чувство Адуева-дяди к своей жене, либо подвиг спасения одного из любящих другим. Именно последняя, едва ли не самая мирная разновидность любви составляет один из главных моментов «Обломова» и «Обрыва»: Ольга хочет разбудить Обломова, вдохнуть энергию в его усталую душу; Вера хочет вернуть на путь истины заблудшую овцу, Марка Волохова. Обе они не столько любят, сколько спасают, и Гончаров не сознает, что именно поэтому они обе терпят фиаско, за которым следует, впрочем, полное благополучие – брак; неудачных спасательниц в свою очередь спасают другие герои. Ольга нашла, что доброта, ум и благородство Обломова недостаточны для счастия; она имела жестокость, в сцене разрыва, сказать ему: «А нежность… где ее нет», и когда Обломов, уверенный, что она его любит и не перенесет разлуки с ним, в трогательной заботе о ней воскликнул: «Возьми меня, как я есть, люби во мне, что есть хорошего», то на этот крик сердца она «отрицательно покачала головой» и успокоила его, чтобы он не боялся за нее и за ее горе. И действительно, ее тоска скоро утихла, и она рассказала Штольцу весь свой роман с Ильей, все подробности вплоть до поцелуя, в котором Штольц (и его любила она рассудочной любовью) великодушно дал ей отпущение. Ольга так же повествует другому о своей любви, как Вера рассказывает о своем романе не только бабушке; и не только Райский знает о нем, но и Тушину она сама шепчет на ухо о тайне обрыва…
Для Гончарова типично вообще, что подобные тайны имеют в его глазах особенную, внешнюю важность и подобные беды всегда, по его мнению, грозят девушке; он часто говорит о них, и говорит иногда как филистер. Безусловный почитатель законного брака, он слишком тщательно оберегает девушку от «падения». То, например, что Ольга посетила Обломова на его холостой квартире, возводится и автором, и героем на степень события чрезвычайного, и особое внимание обращено на то, что Ольга вышла из этой квартиры в «гордом сознании своей невинности». Марфинька наедине с кузеном Райским тоже, если верить Гончарову, подвергалась большой опасности. А когда она в роще слушает с Викентьевым соловья, и затем упрекает юношу за его смелость, и сама про себя говорит, что свою сердечную тайну она шепнула бы бабушке на ушко, а потом спрятала бы голову под подушку на целый день, и когда она поучает еще, что Викентьев тоже должен был бы свой секрет сказать на другое ушко бабушке и у ней спросить: «Люблю ли я вас», то от этого избытка бабушки, наивности и добродетели, которая сама себя так сознает и ласкает, вам становится неловко и за Марфиньку, и за Гончарова, подсказавшего ей эти, к счастью, едва ли правдоподобные слова – не девственные и не девичьи. Точно так же читатель мало расположен нравственно сопровождать бабушку Татьяну Марковну в ее безумном хождении, которым она хотела заглушить угрызения совести за свой давнишний грех. Наконец, Райский, иронически бросивший Вере померанцевый букет после события в беседке, и сама Вера, до обрыва такая гордая, замкнутая, а после него столь склонная исповедаться в том, до чего никому, кроме нее самой, и дела нет, – все это, вопреки намерению Гончарова, совсем не производит впечатления чистоты.
