Василий Наумкин - Каменный пояс, 1981
Семен тихонько пробует запор. Тот легко подается и не скрипит. Прислушался. Все еще веселятся полицаи. Не поют, а бурно, с матом о чем-то спорят. Бекетов открыл дверь и вошел в подвал. Сыро и душно. На ощупь, держась за стенку, спустился вниз. Вепрев застонал.
— Тихо, Иван, — предупредил Бекетов и зажег спичку. Вепрев сидел, привалившись спиной к сырой каменной стене.
— Кто? — прохрипел он.
— Бекетов. Пришел за тобой. Бежим, Иван.
Вепрев молчал.
— Ты меня слышишь? Бежать надо в лес, к своим. Я тебе помогу.
Вепрев молчал.
— Очнись, ради бога! Время идет! Пойдем к партизанам. Ты дорогу укажешь, у меня автомат. Пробьемся!
Семен снова засветил спичку и встретил тяжелый, полный ненависти взгляд Вепрева:
— Прочь, племянничек начальника!
— Да ты что?
— Ползи обратно, провокатор. Думаешь, клюну?
— Да я ж к тебе с открытой душой. Иван! — чуть ли не плакал Бекетов. — Я сам ненавижу полицаев и всю немецкую сволочь!
— Не трать, кума, силы… Хочешь в отряд внедриться, а меня в помощники? Грубо работаешь, Бекет!
— Ты бредишь, Иван.
— Мотай отсюда, а то закричу.
Все рухнуло. Семен, как приговоренный к каторге, тяжело поднялся наверх и привалился спиной к двери. Вот она, цена полицейского мундира. А он, Семен Бекетов, за какие грехи должен страдать? За что?!
6. На ЕгозеАлена Мелентьева, как началась война, устроилась на завод, выучилась на токаря. Когда осилила норму, выточила деталей больше, чем по наряду, мастер велел остановить станок, поздравил с первой победой и, глядя на молодую женщину поверх очков, сказал:
— Поимей в виду, голубушка, станок этот для тебя особенный.
— Чем же, дядя Сережа?
— А тем — муженек твой на нем трудился.
— Правда? — зарделась от радости Алена. — А я и не знала.
— Теперь вот знай! Не хотел раньше сказывать, чтоб ты горячку не порола. А теперь можно, теперь ты маху не дашь. Слышно о нем что-нибудь?
Алена погрустнела, глаза повлажнели, дрогнули губы.
— Ну, обойдется. У меня от старшего тоже ни слуху ни духу. Объявятся, никуда не денутся.
— Ой, стреляют же там, дядя Сережа. Да еще бомбят.
— Это, конечно. А наши кыштымские ребята хваткие, ко всему привычные, малость похитрей других-то, а?
Алена улыбнулась.
Авдотья Матвеевна после отъезда Степана в армию заскучала. Иногда делает что-нибудь — тесто месит, в избе убирает или варежки вяжет — вдруг остановится и уставится в одну точку. Алена боялась, когда свекровь замирала вот так-то. У нее тогда и взгляд делался отрешенным. Так с ума сойти недолго. Заметив, что Авдотья Матвеевна снова впала в задумчивость, Алена осторожно, чтобы не напугать ненароком, подкрадывалась к ней и говорила:
— Мама, вам нездоровится?
Авдотья Матвеевна повернет к ней голову, еще ничего не видя, и вдруг очнется. Виновато вздохнет и скажет:
— Чей-то муторно на душе, Аленушка.
— Да с чего бы это? От Степана вчера письмо было.
— Слышу будто голос мужа, явственно слышу. А его, почитай, двадцать годков как нету. Степанка-то без отца рос. Вроде бы зовет, зовет к себе.
— Полно вам, мама, глупости какие-то.
— Может, и глупости, а вот зовет. Пора, видно, в путь собираться…
С рождением Иванки Авдотья Матвеевна повеселела, вроде бы десяток годков скинула с плеч. Алену к сыну не подпускала, разве что покормить грудью отдаст. Мыла, холила, баюкала внука. По ночам, когда Иванка плакал или не спал, бдела у зыбки. О всех своих болестях начисто забыла.
А тут война. Забрали в армию старшего сына Анатолия. Прибегал проститься. Стриженный наголо, бледный, растерянный. Алена пожалела его. А пожалев, невольно подумала: как же такому забитому на войне? Много ли он навоюет?
Немного навоевал Анатолий Мелентьев. Однажды вечером, уже глубокой осенью, прибежала к Авдотье Матвеевне старшая невестка, растрепанная и зареванная, и с порога завыла:
— Уби-ил-и-и… Толю уби-или-и!
До смерти перепугалась Авдотья Матвеевна. Иванка заплакал. Алене горло перехватила спазма. И вспомнила она о том, что плохо подумала об Анатолии, когда приходил прощаться. Даже похолодела: неужто предрекла ему конец? Сглазила? И мучилась от этой нечаянной, но надоедливой мысли, понимая, что это бред, сплошная чепуха. И думала о Степане, неужто и его тоже нет?
А от Степана ни строчки, ни полстрочки. В огненной пучине войны гибли города, а что человек? Песчинка!
Авдотья Матвеевна, когда наступало время идти по улице почтальону, выходила за ворота и ждала, скрестив на груди руки. А почтальон, знакомая пожилая баба с соседней улицы по имени Клава, проходила мимо, кивком головы приветствуя Мелентьиху. Авдотья Матвеевна вздыхала. Иногда спрашивала:
— Клав, от мово опять ничего?
— Ничего, Матвеевна.
— Может, ты куда засунула да забыла?
— Господь с тобой, рази так можно?
— А в конторе-то вашей письмо, случаем, не затеряли?
— У нас такого не бывает.
— Или в дороге где оно сгинуло? — словно самою себя спрашивала Авдотья Матвеевна. Клава торопливо соглашалась:
— Во-во! Задержалось. Поезда-то по нонешним временам ишь как неаккуратно ходят.
Иванка ходить начал, веселее стало с ним. И легче. Маму и бабу звать научился. Что ни день, то новость. Зубки дружно полезли, волосенки весело закучерявились. Вылитый Степан, такой же крупный будет. Алена как-то сказала об этом свекрови. Та, пожевав губами, не согласилась:
— Ить как тут определишь сейчас? И твоя кровинка в нем заметно играет, — чем несказанно обрадовала Алену. Говорят, что невестке всегда трудно со свекровью, что мир их не берет. Даже в поговорку вошло: «И чего ты ворчишь, как свекровушка!» А вот Алене с Авдотьей Матвеевной легко. И ворчала та, конечно, но по делу и не со зла, от доброго сердца учила житейской мудрости. С родной матерью у Алены такого ладу не было. Мария Ивановна, бывало, рассердится на дочь по пустякам, неделями ее не замечает, пока сама Алена не поклонится матери.
Сентябрь второго военного года наступил теплый, со светлыми паутинками. У Мелентьевых в огороде какой-то злодей картошку подкапывал по ночам. Проснутся утром, глядь, опять два или три гнезда разорили.
— Давай-ка, девка, скорее уберем, а то останемся на бобах, — сказала Авдотья Матвеевна. Алена отпросилась у Сергея Сергеевича. На такие дела освобождение всегда давали.
Принялись за картошку. День полыхал солнцем и был безветренным. Иванка то забавлялся картофелинами, то дергал пожухлую ботву. Силенок не хватало еще, и Иванка смешно сердился. Подходил к матери, хватался за черенок лопаты, требовал, чтоб и ему позволяли копать.
— Вот негодник, — ворчала бабушка незлобиво. — Чего матери-то мешаешь? А ну, подь ко мне!
Иванка с великой радостью семенил к ней. Алена работала споро, торопилась управиться поскорее, потому что мастер отпустил ее всего на один день. И вдруг насторожилась: не слышно Авдотьи Матвеевны, примолк Иванка. Оглянулась. Свекровь лежала на левом боку на ворохе ботвы, рука неестественно откинута, нога неловко подвернута. Иванка играл возле нее — пересыпал землю с места на место. Почуяв недоброе, Алена кинула лопату и подбежала к свекрови. Та была мертва.
Жила Алена за спиной Авдотьи Матвеевны, как за каменной стеной. Горя не ведала, забот с Иванкой не знала. А тут осталась одна. Попросила младшую сестренку Люську понянчиться с сыном. Сама прямым ходом в завком — ребенка оставить не с кем, в ясли бы… В войну детишек рождалось мало, перед войной тоже негусто. Так что устроили Иванка в ясли без лишней волокиты. Теперь Алена с работы забегала за сыном, возилась с ним вечер, разговаривала, как со взрослым. А он ластился к матери и частенько засыпал у нее на руках. Она укладывала его в кроватку и сама забиралась под одеяло. Погасит свет, а заснуть не может. Тоска навалится, хоть волком вой. А слез нет. Второй год громыхала война, сколько людей унесла. А Степан разве заговоренный? И сама себе упорно возражала — заговоренный, заговоренный! Это я его от всех напастей заговорила! Не сгинул Степан, а пропал без вести. Значит, найдется. Вон у Щербаковых на Кольку похоронка пришла, а он сам явился. Правда, инвалидом, но живой!
Нету рядом Авдотьи Матвеевны… Мать ненадолго пережила ее. Фроська бесстыдно стала гулять с военными, которые приезжали в командировки. Сегодня с одним, завтра с другим. Алена забрала Люську к себе.
В августе, когда в Москве отполыхали первые салюты в честь Орла и Белгорода, заболел Иванка. Температура поднялась. Алене дали освобождение на два дня.
Был вечер. За Сугомак-горой догорал закат. На востоке, за Челябской горой, собирались грозовые тучи, их полосовали белые молнии. Алена спешила домой из аптеки, куда бегала за лекарством, боялась, что в пути ее настигнет гроза. Миновала безлюдный проулок, перекресток. До дома оставались сущие пустяки, один околодок. По косогористой улочке двигался солдат. Солдат как солдат — в гимнастерке, галифе, в пилотке, но на костылях. У него не было правой ноги. Костыли переставлял старательно, еще неумело, но довольно быстро. В какой-то миг Алена догадалась, что солдат держит путь к ее дому. Степан?! Сразу стало душно. Сердце подскочило к горлу, вот-вот вырвется из груди. Нет, не Степан, кто-то другой. Но очень знакомый.
