Василий Наумкин - Каменный пояс, 1981
…Ночью сон не брал Бекетова. А рядом храпел Хмара. Накачался самогонки по самую завязку. До койки дополз на четвереньках, еле влез и спал в мундире, выпятив жирный зад.
Митрофан Кузьмич бандюга, тут все ясно. Драгоценности нахапал, золотыми зубами не брезгует, выдирал, наверное, у мертвых, а то и у живых. Подарил черт дядюшку, но ничего тут не прибавишь и не убавишь. Звенит в голове хрипловатый баритон Бирюка: «Они будут любоваться тобой? Оружие должно стрелять, и ты будешь стрелять». В кого? В дядюшку первого? Ничего еще не решил про себя Сенька Бекетов, духу не хватает на второй такой рывок, какой свершил на передовой, когда сразился с дзотом. Кого боялся? Дядюшки? Пожалуй, Хмары. Этот пришьет и пикнуть не даст. Жалко по-глупому с жизнью расставаться. И зима наступила. Куда побежишь, если трещат морозы и метут метели.
Хмара храпел с переливами. На улице гудел ветер, сметал с крыш снег и из снежной крупки вил стремительные жгутики.
Холодно и на родимой Егозинской стороне, а в материнском доме тепло и уютно. Мать бы ему пирожков напекла с грибами — язык проглотишь. И пускай бы себе таскал у него Силантий рублевки и трешки, пусть бы тешился непутевый отчим. Семен сейчас и обижаться не стал бы, смешно же! Это тебе не Хмара!
Выдавать Семену автомат Кудряшов не спешил. И к делам своим пока не приобщал. И пусть бы вообще забыл о нем. А Хмара глаз с Семена не спускал. На улице у дома — часовой. В доме-пятистеннике безвылазно сидит дневальный, иногда выползет на крылечко, подымить вонючими немецкими сигаретами; в доме Кудряшов курить не велит. Везде надзор, как в заключении.
Иногда появлялась пожилая женщина, под наблюдением дневального убирала в доме, стирала белье. Однажды Семен столкнулся с нею во дворе, когда она выносила ведро помоев. Он улыбнулся приветливо. А она обожгла его таким тяжелым взглядом, что Бекетов мог запросто превратиться в пепел. Семен испуганно отпрянул и поспешил в свой флигель. И весь день тяготил его этот взгляд. В душе он считал себя честным человеком, нечаянно попавшим в беду, непричастным к полицейской своре. А женщина судила его по одежде, одежда-то на нем полицейская, запятнанная в крови. Называли полицаев презрительно бобиками: гавкали на людей и лизали хозяйские сапоги. Если бы только гавкали, но ведь и кусались до крови. Сколько презрения вложено в слово это — бобик!
Промучился Семен возле дядюшки зиму. Весной ему выдали автомат и стали брать на акции. Первой для него была облава на лесопилке. Однако ничего подозрительного тан не обнаружили, хотя кто-то донес — прячутся партизаны.
Хмара застрелил поросенка прямо в луже посреди широкой улицы поселка. Прихватил за задние ноги и бросил в телегу. Из дома выскочила старуха с развевающимися седыми космами, погрозила Хмаре кулаком, предавая анафеме. Полицай широко расставил ноги, положил руки на автомат. Старуха остановилась. Хмара равнодушно и медленно перевел автомат в боевое положение, вот-вот надавит спуск. Старуха, сразу онемев, попятилась. Бекетов подскочил к Хмаре и, дрожа от негодования, крикнул:
— Ты что, спятил?!
Хмара так же равнодушно и медленно вернул автомат в исходное положение и, сплюнув, сказал невыразительно:
— Другой раз, хмырь, пришью тебя. А на первый гуляй отседова!
Вместе с немцами прочесывали лесной массив. Постреляли малость, для видимости. У Семена сердце придвинулось к горлу и билось гулко-гулко. Прыгнуть бы за кустик, притаиться… Но не прыгнешь и не затаишься, если идешь в середине цепи полицаев. Для них-то мосты назад сожжены, им терять нечего. И нет у Семена товарища, каким был Федор Бирюк. А что бы сделал Федор? Этот бы обязательно сиганул, этого бы и канатом не удержали. Впрочем, Федор ни за что бы не принял из чужих рук чужое оружие.
Полицаи побаивались Бекетова, одно родство с начальником что значило. Лебезили. Только Иван Вепрев не скрывал своей неприязни. Скалил крупные зубы, цыганистые глаза его посверкивали, усмехался:
— Племянничек у начальника… Завиты веревочкой.
Попадись ему Семен на узкой тропочке, душу вытрясет с удовольствием. Чем Бекетов провинился перед ним? Вепрев подался в бега зимой. Что-то на него Хмара зуб заимел, автомат отобрал, под арест собирался посадить. Вепрев чуда ждать не собирался, знал, что его не будет. И исчез.
Кудряшов приветил смазливую разбитную бабенку с молокозавода — Клару. Родители, конечно, ничего худого не видели в том, что нарекли дочь таким именем. А она теперь утверждала, что в ее жилах течет арийская кровь. К Митрофану Кузьмичу в пятистенник ныряла тайком. Закатывали пиры до утра. Она-то и сказала Кудряшову, что подозрительной ей кажется Настя Карпова. Монашку из себя строит, недотрогу. Одному полицаю пощечину влепила, когда он облапил ее. Да разве так по нынешним временам можно вести себя? И в Кораблики через неделю бегает. Говорит, в баньке попариться да белье постирать. А в Покоти бань нет? Постирать нельзя? Еще бы ладно, коли кто-то там в Корабликах был. А то ведь никого!
Как ни осторожно вела себя Карпова, а от Клары не убереглась. Свои наблюдения записывала на клочке бумаги и надежно прятала в доме, где квартировала. А на этот раз будто бес подтолкнул — побежала на смену и записку в сумку спрятала. Думала сразу с завода махнет в Кораблики, не забегая на квартиру. Клара уже давненько проверяла содержимое Настиной сумки, но ничего не находила. А тут! Бегом к Кудряшову, по закоулкам да огородам, чтобы не попадаться на глаза людям.
Настю схватили за околицей, в сумерки. Никто и не видел, как это произошло. Кудряшов потирал руки: наконец-то, удача! Но Настя Карпова наотрез отказалась с ним разговаривать. Тогда из города прикатил гестаповец Функ, Кудряшов предложил подкинуть для партизан наживку: пустить слух, будто Карпова путалась с ним, начальником полиции, забеременела и сбежала в Кораблики от стыда подальше. Там, говорят, есть бабка, которая делает аборты. Не может быть, чтобы партизаны не клюнули. Функ вприщур поглядел на Кудряшова и сухо кивнул головой: «Гут!».
Засадой в Корабликах руководил сам Кудряшов. Его-то Степан Мелентьев и принял за немецкого офицера, когда таился с Илюшей в овражке.
Участвовал в засаде и Семен Бекетов. Одного партизана полицаи убили. Хотя Кудряшов надорвал глотку, крича:
— Живьем брать, живьем!
Какое там живьем, отчаянный попался, пятерых положил.
Живьем взяли Ивана Вепрева. Это Хмара и Лешка Лебедев подкрались к нему с тыла и навесили фонарей.
В полицейской управе Кудряшов восседал за массивным столом. Перед ним стоял избитый до полусмерти Иван Вепрев, ноги у него подкашивались, но Хмара все-таки держал его за шиворот.
— Ну! — грозно свел у переносья брови начальник полиции. — Допрыгался, кузнечик?
Вепрев тихо, но внятно ответил:
— Скоро и ты допрыгаешься, господин начальник.
— Я-то еще когда, а ты уже готов, накрылся. Сидел бы ты, Вепрев, у меня и не брыкался, жив бы остался. А тебя к бандитам потянуло. Теперь тебе верная петля.
— Это ты бандит, Кудряшов, и вся свора твоя бандиты.
— Ишь ты! — усмехнулся Кудряшов. — Скоро же ты скурвился. Гляди, как красный агитатор, шпаришь. Эх, дырку бы тебе во лбу!
— Давай!
— Ишо малость погожу.
Бекетов вовсе не хотел присутствовать на допросе, но дядюшка приказал — быть! Все хочет в свою веру заманить. А Семен поражался Ивану Вепреву. Как это он его не разгадал раньше, вместе бы мотнули в лес. И теперь знает, что будет делать. Обязательно попросится в караульный взвод и, когда придет черед стоять на часах у подвала, уведет Вепрева в лес. А там еще повоюем!
В полночь Бекетов сменил на часах Хмару. Ночь теплая, звездная. Пьяные полицаи орали песню про бродягу, который бежал с Сахалина. Пусть себе орут. Это даже хорошо: отвлекают внимание тех, кто сейчас не спит. Того же часового, что ходит на улице у дома. И патрулей.
Семен волновался. Сегодняшняя ночь должна круто повернуть его судьбу. Если удастся с Вепревым, значит, жизнь снова обретет смысл. А что может помешать?
Тихо плывет летняя ночь над Покотью. Мигают в синем небе звезды. Сонно шелестят в огороде листвой березы. Спят Кудряшов и его верный пес Хмара. Мается в заточении избитый Вепрев, попавший в беду. Он и не ведает, что скоро придет к нему избавление.
Семен тихонько пробует запор. Тот легко подается и не скрипит. Прислушался. Все еще веселятся полицаи. Не поют, а бурно, с матом о чем-то спорят. Бекетов открыл дверь и вошел в подвал. Сыро и душно. На ощупь, держась за стенку, спустился вниз. Вепрев застонал.
— Тихо, Иван, — предупредил Бекетов и зажег спичку. Вепрев сидел, привалившись спиной к сырой каменной стене.
— Кто? — прохрипел он.
— Бекетов. Пришел за тобой. Бежим, Иван.
Вепрев молчал.
— Ты меня слышишь? Бежать надо в лес, к своим. Я тебе помогу.
