Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский
Потом я узнал вдохновенный язык пророков. Но он казался мне таким святым, что говорить на нем, произносить слова его всуе мне показалось грехом.
Мне был роднее язык Ганок и Парасок, чем язык моих далеких предков, и не на языке Исая и Иеремии были написаны первые излияния моей души, первый лепет моей музы.
И не долину Сарона я пел, а вишневый садочек. Не к горам Ливана неслась моя песнь, а к горам Днепра, к их покрытым зеленью долинам, к их залитым цветом садам.
Мертва и безмолвна была для меня Палестина.
IVИ такой она осталась для меня и поднесь.
Для меня Палестина ваша — святой покойник. Мощи.
К ней нужно прикладываться благоговейными устами. Целовать ее прах.
Но пахать на горе Кармель! Садить капусту на могиле праматери Рахили! Покрывать навозом долину Сарона!
Мне это кажется так же невозможным, как… говорить по-древнееврейски.
Вы сами, г. Жаботинский, подписали смертный приговор древнееврейскому языку следующими словами:
«…Один малыш, болтающий по-древнееврейски, дороже нам всего того, чем живут ваши хозяева от Ахена до Москвы».
На всех языках мира говорят евреи. Говорят по-татарски, по-молдавански, чуть ли не по-цыгански.
Одного только языка не могут уразуметь евреи — древнееврейского!
Нужно ли большее доказательство, что язык этот мертв и возродится лишь тогда, когда возродится еврейское государство.
То есть — никогда!
Есть такие «праздничные» языки, на которых в будни не говорят.
На языке Гомера не говорят — даже в своей стране греки.
И я никак не могу себе представить, как на языке пророков будут ругаться еврейские торговки.
Аш, Перец, Шолом-Алейхем давно уже не пишут на этом языке.
Только один Бялик пишет по-древнееврейски. Но ведь Бялик — пророк!
С Бяликом беседует Бог. Он сам говорит о себе в поэме «Пророчество»:
«Меня послал к вам Господь!»…
Он и должен говорить на святом языке, на языке пророков…
Нас же куда вы зовете, г. Жаботинский? В жаргонную литературу?
Но жаргон не только не наш родной язык, он нам чуждый язык. Нам противен этот немецко-русско-польско-французско-итальяно-испано-португальский язык.
Он противен нам. Мы его знать не хотим.
VВы упрекаете нас в том, что мы дезертиры. Мы оставили еврейский народ и защищаем чужие интересы.
Что мы отдалились от специальных еврейских интересов — правда. Но что мы защищаем чужие интересы — неверно.
Эти «чужие» интересы — наши родные, кровные интересы. Они постольку же нам чужды, поскольку чуждо все человеческое.
Есть нечто высшее, чем еврей, — человек!
Вы видите пред собой только еврея. Он заслоняет пред вами весь мир, всю вселенную.
Мы же чрез головы своих братьев хотим взглянуть на весь мир.
Еврейское горе ослепило ваши глаза, и вы, из-за страдания десятков тысяч, не видите или не хотите видеть страдания миллионов.
Вы хотите излечить недуги миллионов. Мы говорим:
— Мало! Нужно лечить недуги всех, в том числе и евреев.
Болен весь земной шар. Тяжко болен! А вы кричите о том, что на его мизинце сочится кровь…
Это, г. Жаботинский, не… по-еврейски!
«И покроется земля знанием, и все народы познают Господа Бога».
Это по-еврейски. Это говорит пророк.
«Мы зароемся головою в жаргон, в атмосферу гетто!!»
Это говорите вы, г. Жаботинский!
«…И будут жить в мире волк с овцой», — говорит еврейство устами своего пророка.
«Мы преувеличим нашу ненависть…» — говорите вы.
Вы говорите, что мы находимся «в большом зале» потому, что там атмосфера тоньше, резонанс шире, подмостки прочнее, а вы предпочитаете остаться «в чулане».
Неверно. Мы предпочитаем находиться в больнице, где находятся тысячи больных.
Вы предпочитаете лишь еврейский квартал, игнорируя все прочие.
Что ж, действительно, пути наши разные.
VIЧувствую, что, прочитав эти строки, вы с негодованием мне бросите:
— Ассимилятор!
Отлично. Я — ассимилятор. Не отрицаю. Но есть слово, гораздо более страшное, чем «ассимилятор». Это слово:
— Сионист!
Ассимиляция утопия. Но утопия благородная. Она стремится к объединению всех народов. Ее идеал — едино стадо и един пастырь.
Вы же, наоборот, стараетесь создавать новые стада.
Куда вы зовете евреев?
Вы зовете народ в страну, которая никогда не будет его страною.
Вы отрываете его от живого языка и вместо него даете ему труп.
Ваша мечта — превратить народ-учителя в народ-пахаря.
Вы отлично понимаете, что из всех утопий сионистская — самая безнадежная утопия.
Тем не менее вы считаете себя единственными «друзьями народа». Вы гордо говорите нам:
«Не хотим встречаться с вами, не знать ни вас, ни о вас»…
О, конечно же, когда еврейский народ поймет, как обманчивы ваши мечты, он вспомнит, что мы не были с вами, и не на нашу голову падут его слезы и упреки.
VIIОднако я начал с «лирического обмена настроений», а перешел, кажется, в гневный тон.
Что делать!.. Есть такие вещи, о которых трудно говорить долго в «лирическом тоне».
Мне одинаково противен шовинизм, где бы и в ком бы он ни проявился.
Мне положительно все равно, кто говорит:
— Мы сами по себе. «Чужие» нам враги.
Все равно, говорит ли это «Союз русского народа» или сионисты.
Но… я не верю последним, когда они говорят «жестокие слова».
Я не верю, когда вы кричите:
— Мы ненавидим вас!
Это самооборона.
Вы хотите на удар ножа ответить выстрелом из револьвера.
И, как «самооборонческие» револьверы, ваши слова бессильны…
И, как «самооборонческие» выстрелы, ваши слова только дают возможность негодяям лишний раз крикнуть:
— А, евреи стреляют! Евреи нападают! Евреи хотят нас истребить!..
Как крик протеста самооборона уважительна.
Так я и смотрю на ваше «Письмо».
Это крик протеста. Это стон!
И только как стон ваше «письмо» заслуживает уважения.
В. Г. Тан. В чулане
К вопросу о национализме[187]
В. Жаботинский, очевидно, сумел заинтересовать читателей. С прошлого понедельника я получаю уже пятое письмо: «Когда и как вы ответите на статью В. Жаботинского?»
Я должен признаться, что взялся за перо не без особого естественного чувства. Мне больно разговаривать с В. Жаботинским, и я боюсь, что у нас не найдется общих слов для объяснения.
И напрасно он говорит мне комплименты (довольно кислые, впрочем) по поводу того, что я написал черным по белому: мы евреи. Слова эти написались сами собою. Ибо писатели бывают разные и различные чувства. Один боится травли и убегает в сторону. Другой боится только одного: быть вместе с выжлятниками[188]…
И когда «Новое время», и «Русское знамя», и «Колокол», и «Вече» с утра до вечера бросают грязью и кричат «жиды!», так естественно вспомнить: «я тоже жид» — и встать туда, на сторону гонимых…
Но вместе с В. Жаботинским я не встану. Туда, куда он зовет, я не могу и не хочу идти. Ибо он построил новый чулан и зовет нас туда из нашего светлого зала. Видит Бог, что в так называемом зале темно и сыро, и дверь на замке, и скорее это не зал, а тюремная камера. Но В. Жаботинский хочет построить в этой камере еще особый карцер.
Карцеров и чуланов и без того достаточно — и решеток, и перегородок. Иные из них мы пытались разрушить и не разрушили. Но строить новые мы не будем.
Как нам разговаривать с В. Жаботинским? Он говорит: «ваши хозяева в Москве чужие люди». А для меня это не чужие, это мои собственные, родные, кровные.
На прошлой неделе мы справляли юбилей Гаршина.[189] Разве это чужое? От нашего светлого зала Гаршин сошел с ума и разбил себе голову об камни.
Но этот мертвый Гаршин — это мой Гаршин, мой собственный, мой Успенский, мой Белинский, и Герцен, и Толстой, и все сорок тысяч мучеников, вплоть до вчерашнего дня 1908 года.
Я не могу отказаться от этого великого наследства, ибо потерять его значит потерять душу. И хотя у В. Жаботинского в чулане есть Бялик и Перец, и Иегуда Бен-Галеви, и другие покойники, я жалею его за то, что он так одинок и так беден, так нищ духовно и так траурно узок. Он закутал свою голову молитвенным саваном, и глаза его закрыты. Он обернулся к разрушенной стене и молится прошлому…
«Руками и зубами я буду служить еврейскому делу, — пишет В. Жаботинский, — честью и местью, правдой и неправдой».
Храбрые слова, хотя бы Меньшикову впору[190]. Но разве еврейское дело нуждается в такой защите?
Против кого собирается В. Жаботинский действовать местью и неправдой? «Против богатого соседа»?.. — Где эти богатые соседи, я их не вижу. Я вижу только бедных соседей. И это не соседи, это мои родные братья. И хозяева у нас есть, в Москве и в Петербурге. У всех нас одни и те же хозяева.
