Сергей Костырко - Простодушное чтение
«любила создавать вокруг себя свиту из лебезящих перед ней мужчин, вела себя вызывающе и развязано…
была так уверена в их с Вячеком прочном положении и неуязвимости, что, встречая какого-нибудь знакомого, спрашивала цинично: "А вас еще не арестовали?" Это она так шутила».
Вообще, глаз у нее был, что называется, цыганский, она не позволяла себе никаких идеологических и прочих шор, не боялась видеть реальность такой, какова она есть. Чем и отличалась от мужа, с горечью называвшего себя «сталинским псом» и содрогавшегося, увидев повальные смерти раскулаченных ссыльных крестьян от голода и холода в строящейся Караганде, или узнав о рекомендации Сталина бить подследственных на допросах и увидев своих сослуживцев «в деле».
Разумеется условия жизни ее среды были, мягко выражаясь, развращающими:
...«Представьте себе. Зима. Сибирь. Мороз… Глухомань, тайга, и вдруг… в глубине поляны – забор, за ним сверкающий сверху донизу огнями дворец! Мы поднимаемся по ступеням, нас встречает швейцар, кланяется почтительно… и мы с мороза попадаем сразу в южную теплынь… Огромный, залитый светом вестибюль. Прямо – лестница, покрытая мягким ковром, а справа и слева в горшках на каждой ступеньке – живые распускающиеся лилии… Входим в залу. Стены обтянуты красновато-коричневым шелком, а уж шторы, а стол…» (это резиденция секретаря Западно-Сибирского крайкома в середине 30-х годов);
«Мы приезжали в санаторий осенью, когда все ломилось от фруктов. Октябрь, начало ноября. Бархатный сезон. Уже нет зноя, но море еще теплое, а виноград всех сортов, хурма, мандарины, и не только наши фрукты – нас засыпали привозными, экзотическими… Какие там были повара, и какие блюда они готовили! если бы только дали себе волю…»;
«Мы сели в открытые машины, а там уже корзины всяких яств и вин. Поехали на ярмарку в Адлер, потом купались, потом – в горы, гуляли, чудесно провели день, вернулись украшенные гирляндами… А праздничные столы уже накрыты, и около каждого прибора цветы, вилки и ножи лежат на букетиках цветов. Немного отдохнули, переоделись. На мне было белое платье, впереди большой белый бант с синими горошинами, белые туфли… были в тот вечер Постышев, Чубарь, Балицкий, Петровский, Уборевич, а потом из Зензиновки, где отдыхал Сталин, приехал Микоян» (на курорте).
И так далее, и так далее…
Разумеется, такой образ жизни в стране, где живут не просто аскетично, а тысячами умирают от голода (Агнесса вспоминает, насколько страшен был вид изголодавшихся детей их прислуги в санатории, которых женщина, получив разрешение Мироновых, привела подкормиться: «…мы ужаснулись. У мальчика Васи ребра торчали, как у скелета», четырнадцатилетнюю племянницу прислуги шатало от голода. «Набралось нас девять человек. В санатории стали выдавать обеды на всех, не смели отказать. Маленький островок в океане голода…»), подобный образ жизни, казалось бы, не может не искалечить нравственно. Агнессы все это как будто и не коснулось. Свидетельство этому – то, как прожила она свои лагерные годы. Казалось бы, женщина, гордящаяся своей красотой, избалованная любовью мужа, поклонением окружающих, не знающая ни в чем отказа, оказавшись в лагере, была обречена во всех отношениях. Агнесса же осталась сама собой:
...«Про наших вохровцев говорили, что это дети и внуки тех, раскулаченных, которых пригнали сюда умирать в тридцатые годы, и теперь они нас ненавидят – как интеллигенцию, как бывшее начальство, „партейных“, что когда-то раскулачивали и ссылали их семьи. Может быть, среди них был и тот мальчик, который когда-то съел своего младшего брата. Отличались они какой-то особой жестокостью… Сама я не пострадала от их жестокости, я быстро поняла, какая здесь жизнь, и научилась, не подличая, как-то ладить со многими. А еще знаете, что помогло? Я никогда, ни одного дня не носила лагерной одежды. Мне казалось, что стоит надеть их одежду – эти ватные брюки или куртку с торчащей из дыр ватой, – и ты уже не человек, ты уже превратился в раба в глазах всех и в своих собственных глазах… Надо было сохранить свое человеческое достоинство. Я и старалась держаться так – не сдаваться, не уронить себя. И это мне помогло. Отношение ко мне было другое, даже у вохры».
Здесь очень важно и характерно для Агнессы вот это упоминание про раскулаченных – в тяжелейший для себя момент она вспомнила тех умирающих от голода крестьян в Караганде, куда она приезжала в теплом спецвагоне, набитом провизией. Она не отгораживалась своей болью от мира. О лагере она рассказывала просто, страшно и мужественно. Вот еще одно ее воспоминание: отказавшись воровать молоко у больных-дистрофиков в лагерной больнице, куда она попала как медсестра, Агнесса тут же потеряла теплое место и была отправлена в этап. Заключенных привезли в степь. Дальше шли пешком. Поднялась ветер, пошел дождь, потом – град, ветер стал ураганным, и наконец повалил снег.
...«Пурга такая, что в трех шагах человека не видно… Все перемешалось, конвой исчез. Молодежь наша ушла вперед, старики отстали, я где-то посередине».
Люди шли и падали, замерзая. Никто их не поднимал. Лишнее усилие могло стоить жизни. Агнессе удалось дойти до пастушьей постройки, где возле костра уже грелся конвой и дошедшие.
...«Я завернулась в шерстяной платок. Вдруг чувствую, кто-то тянет меня. Оглянулась – мужчина в мокром белье пытается залезть под мой платок. Я отпустила край, он завернулся, обняв меня, а рукой взялся за пустой мешочек моей левой груди. Мне было все равно. Так мы сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу под моим платком. Кто он, как его звали – я не знаю. Мы не говорили друг с другом, мы не могли. Мы были, как два несчастных животных… спасающиеся теплом. В полузабытьи мы провели ночь».
В этой сцене та же самая Агнесса, которая когда-то в своей шестикомнатной квартире правительственного дома на набережной утешала и ободряла потерявшего голову от страха, от не отпускавшего его ожидания ареста мужа… Такое дано не каждому – дойдя до края, найти силы, чтобы своим теплом, и в прямом и в переносном смысле слова, отогреть другого.
Откуда такие силы, такая человеческая щедрость в женщине, только и порхавшей дотоле стрекозой на вечном празднике жизни? Можно отмахнуться от этого вопроса словами: от природы. Ну а природа такая откуда? Я понимаю, что на подобные вопросы ответить, наверно, вообще невозможно. Но поразмышлять можно. Во всяком случае, книга Яковенко провоцирует. Возможно, загадка человеческой несокрушимости Агнессы в том, что ее связи, скрепы, соединяющие с жизнью, изначально были естественными, здоровыми: она любила мужа, любила приемную дочь, любила просто жизнь. В ней как бы инстинктивно жило знание того, что дар счастливой жизни, дар радости, здоровья, красоты – есть ценность сама по себе. Ценность, которой надо дорожить, которую надо оберегать. Вот этот опыт нормальной жизни и наделил ее в свою очередь крепостью и устойчивостью. И может быть, продолжим дальше, как раз красота, внутренняя свобода, умение позволить себе жить, то есть, грубо говоря, быть красивым, здоровым и богатым, и при этом не мучиться ежеминутно сознанием преступности своей жизни, а отдаваться ей целиком, и закаляет человека. Может быть, потому так и притягательна для всех нас красота, здоровье, радость, что в них явлена некая форма высшей нормальности человека. Для нас привычнее считать, что душу закаляет и очищает страдание, усилие преодоления, но, может быть, опыт здоровой и счастливой жизни выпрямляет и закаляет человека. А может быть, даже и вернее, и быстрее, и надежнее?
Воспоминания Агнессы Мироновой естественно встают в ряд с воспоминаниями Евгении Гинзбург (очень любимыми ею), Ольги Слиозберг, авторов мемориальской серии коллективных сборников «Театр ГУЛАГа» и «Женщины в лагере». Мы уже можем говорить о существовании целой лагерной литературы, написанной женщинами, и о некоторых ее специфических особенностях. Это отдельная тема, здесь не место говорить о ней подробно – только одно впечатление. Женщины в своих воспоминаниях иногда кажутся в чем-то мудрее мужчин. При том, что в их воспоминаниях больше внимания к быту, к частностям, им, как это ни странно, бывает легче выйти к проблемам бытийным. Может, это оттого, что женщина вообще стоит ближе к природе. Но и среди женских воспоминаний о лагере рассказы Мироновой стоят немного особняком. Агнессе, в отличие, скажем, от Ольги Слиозберг, не пришлось переживать тяжелого внутреннего кризиса, связанного с крахом иллюзий и трудным обретением новых внутренних опор. Природа той силы, что загнала ее в лагерь, становится ясна Агнессе при первом прикосновении, потому что критерием оценки у нее всегда являлся все тот же инстинкт живой жизни. Может, потому она вообще не знает рефлексии, потому ее выводы просты и очевидны. Во всяком случае, она не знала долгих и мучительных размышлений чистых и искренних людей, пытавшихся уговорить себя на понимание и на приятие действительности. Она никогда бы не написала слов, которые оставил в своем дневнике ее третий муж, бывший генерал, затем крупный киноработник, разведчик Михаил Давыдович Король:
