Петер Надаш - Тренинги свободы
Даже о своем родном языке я могу сказать что-то существенное, лишь оказавшись на ничейной земле, как бы «между» языками. То есть — покинув сферу своего языка и глядя на него со стороны. Что же касается таких тяжеловесных понятий, как «страна» или «родина», то смысл их не помогают передать адекватно ни счастье, ни радость, ни государственный гимн, ни романтический восторг, ни минные заграждения вдоль границ, ни родной язык. Скорее уж к постижению их можно приблизиться через такие состояния, как страх перед нависшей угрозой, тоска, несчастье, прощание, сомнение, разлука, молчание.
Когда мы тащились на поезде через ничейную пограничную полосу, поведение пожилой болгарки не казалось мне ни смехотворным, ни чрезмерно драматичным. Ведь у меня самого еще живо было воспоминание, как спустя двенадцать лет после Второй мировой войны я, пятнадцатилетний, пересекал границу одной из Германий. «Бад Шандау» — значилось на фасаде здания пограничной станции. Мне наверняка было бы гораздо приятней, если бы эти проклятые готические буквы складывались, например, в слова «Бад Шанде»[19]. Ибо, ей-богу, я был готов к тому, что вскоре мне придется на собственной шкуре ощутить весь тот позор, все те ужасы, с которыми ассоциировалось в те времена само это слово, «Германия». Для меня Германия была олицетворением самых кошмарных преступлений. Ярко светило солнце. Вокруг — ни воплей нацистов, ни бомбовых воронок. Старые, но опрятные станционные постройки, всюду розовая герань, за станцией, под огромными скалами желтого песчаника, тихо струится Эльба. Герань, желтый камень, деревья, река. Сплошь такие вещи, которые не позволяют нашим представлениям, предрассудкам, предубеждениям как-то влиять на них, лишать их устойчивости. И это — наше счастье.
Иной раз мне кажется: Германия — понятие куда большее, чтобы его могли без остатка заполнить все мои впечатления, все знания, приобретенные мною с тех пор. В других случаях — ровно наоборот: знания и впечатления мои словно бы размывают, уносят куда-то даже само название страны. Нечто подобное происходит ведь и с людьми. Нет ни малейших сомнений, я встречаюсь конкретно с тем-то или с тем-то, а все остальные, кто оказался за пределами круга, куда вхожу я вместе с тем-то или тем-то, в тот момент проваливаются куда-то, исчезают. Я знаком, скажем, с Хельгой, знаком с Гансом, но представление о том, что такое немцы, тем не менее создаю из множества других людей, с которыми незнаком. Мы, люди — как океанский отлив и прилив: то сокращаем свою протяженность, замыкаемся в некие рамки, то распространяемся вширь, охватывая новые и новые площади. Когда я говорю «немцы», я тем самым определяю не воду, а в лучшем случае — направление, в котором вода движется. Германия — это, по всей очевидности, не то, что думают о ней иностранцы, но и не то, что думают о ней сами немцы. То есть: нет не только страны — самих немцев нет тоже.
Уж коли я зашел так далеко и ничтоже сумняшеся утверждаю, что никакой Германии я в жизни не видел, что в жизни не встречал ни единого немца, — значит, я, совершенно точно, нахожусь в стадии не отлива, а прилива, тем самым как бы желая дать понять, что я и с самим собой-то еще не имел возможности встретиться, что я и собственную страну еще не имел возможности видеть. Ну а уж коли я оказался в точке прилива, то хотел бы тут, в этой точке, и оставаться. Это значит, я и историю не хотел бы рассматривать как цепь индивидуальных свершений тех или иных конкретных наций, стремящихся отгородиться друг от друга, — пускай этот результат, эти свершения выглядят сколь угодно убедительными, эффектными, благородными или, напротив, агрессивными и жестокими. Нет, историю я куда с большей охотой рассматривал бы как единый процесс непрерывной, взаимной аккультуризации: так ее, историю, определяют французский антрополог Луи Дюмон или американский философ Ричард Рорти, который видит в истории продукт многостороннего интерактивного взаимодействия различных национальных традиций[20]. Когда вооруженные до зубов, великолепно организованные орды Наполеона наводнили немецкие графства и княжества, то у людей, которые называют себя немцами (моральное право на это дают им язык и традиции), возникло горячее желание, чтобы и у них появилось то, чем эти чертовы французы обладают уже на протяжении многих столетий, — собственная страна[21]. Приведу еще один, противоположного свойства пример. Когда французы, введенные в заблуждение собственными близорукими картографами, отважились вторгнуться в пределы необозримой Российской империи, то в голове у забывчивых русских появилось, обретая осязаемую реальность, понимание того, чем же они безмятежно, бездумно владеют в течение многих столетий, — сознание, что у них есть мать-родина[22]. Лишь страшные испытания, обрушившиеся на армию Наполеона в результате разгрома и бегства из России, приводят французов к необходимости поразмыслить о том, где им следует искать сферу приложения своих свежеобретенных национальных чувств. А пробудившиеся к национальному самосознанию немцы рассчитывают найти то же самое кровью и железом — и спустя пятьдесят девять лет после печального наполеоновского похода, в 1871 году, нападают на давно вернувшихся в пределы своих границ французов; более того, немцы даже создание Германской империи провозглашают не где-нибудь, а в Версале, резиденции французских королей. Урок, который французы в свое время получили, напоровшись на морозы и пожары, под Москвой, немцы, еще через семьдесят два года после провозглашения империи, получат от тех же русских под Сталинградом[23]. Вот так я вижу сегодня историю.
В детстве я любил листать в нашей библиотеке один увесистый том — и особенно долго разглядывал в нем репродукцию знаменитого полотна Антона фон Вернера. Привлекал меня в ней, конечно, не столько ходульный героический пафос, которым веяло от нее, сколько название: «Провозглашение Вильгельма I императором Германии в Версале». Если ты император Германии, то какого черта ты потерял в Версале, чего тебя туда понесло? А если ты там что-то нашел и что-то решил провозгласить, тогда почему у тебя морда такая нерадостная? Я разглядывал в лупу лица людей на картине. В самом деле, почему физиономии у всех такие обиженные и суровые? Был там один мужичок, чье выражение, несмотря на явное несходство, тем не менее живо напоминало мне вечно взбудораженное лицо Гитлера. А тут уж память моя просто не могла не перескочить к картине братских могил с окоченевшими в нелепых позах телами и рычащими бульдозерами, которые стаскивали жалкие эти останки в одну страшную груду. «Бад Шандау». Да, эти образы, эти лица, эти события нетрудно было подверстать — чтобы картина стала совсем полной — к последней строке знаменитого (печально знаменитого) памфлета Ильи Эренбурга. «Убей немца!» Уж коли они, эти немцы, такие… Но — какие они? Да пусть даже и такие! Подобный призыв, леденящий кровь, — не эхо ли кровожадных призывов Гитлера?[24] И мог ли я эти вопросы забыть, отбросить, не брать с собой, проезжая немецкую пограничную станцию?
Сегодня все эти безобразные, жуткие образы, лица, истории затрагивают меня столь же мало, как те, благостные и умилительные, которые мы выстраиваем перед собой как примеры противоположного свойства, когда пытаемся понять немцев, так сказать, без гнева и пристрастия. Ясно, что и страну, где живут немцы, нельзя разделить на хорошую и дурную половины, а если мы все же разделим ее подобным образом, значит, тем самым мы сделаем уступку некой, навязанной нам легенде. Не скажи я об этом сейчас, я должен был бы забыть и стыд за собственный, для личного пользования изобретенный расизм. В детстве я часто перелистывал, перечитывал старинные, богато иллюстрированные тома сочинений Гете, Шиллера, Гейне. Книги эти достались нам в наследство от бабушки, у которой была дивная библиотека. Лицо Гете, должен признаться, меня немного пугало: в нем мне чудилось нечто слишком большое, непосильное для меня. Зато в ласковые, немного сентиментальные, немного туманно очерченные лица Шиллера и Гейне я был определенно влюблен. Эти лица, как и стихи их, вытесняли в моей душе все прочие знания. Какое дело было мне до того, что один из них — немец, другой — еврей! В этой стране царили сплошные ангелы, бесы же — лишь в том далеком неведомом крае. Вот так, должно быть, мне удавалось поддерживать в себе двойное чувство ненависти и обожания.
«Безусловно верно, что в ментальности немцев, как и в ментальности любой другой нации, существуют определенные, время от времени повторяющиеся основные мотивы»[25], — писал пятьдесят лет назад Иштван Бибо в своем фундаментальном эссе «Причины и история немецкой политической истерии». И если мы не хотим рухнуть в бездну собственной, нами же созданной расовой теории, нам следует держаться этой мысли самым неукоснительным образом. Не отступая от нее ни на шаг. Ни назад, ни вперед. Да, это так: в группе людей, говорящих на одном языке, можно обнаружить какие-то сходные и повторяющиеся черты; но если я окажусь лицом к лицу с одним-единственным человеком из этой группы, то ситуация будет выглядеть по-другому: в этом случае я имею дело не с какой-то там непостижимой смесью личных и национальных особенностей, а только и исключительно с характером данного человека, характером, который содержит в себе эти повторяющиеся черты лишь как часть сцепленных друг с другом, встроенных друг в друга личных свойств, находящихся внутри взаимосвязанной системы индивидуальных данных. Сколько характеров, столько наций. И каждый характер — словно запутанный узел; или словно ткань ручной работы. К человеческому характеру нельзя — по крайней мере, без насилия над ним — ни добавить ничего, ни убавить. Да и насилие тут не поможет. Таким вот неизменным, не подвластным никакому вмешательству видится мне человеческий характер.
