Вячеслав Рыбаков - Кружась в поисках смысла
Потому что у нее не осталось иного объекта. Не осталось иной функции, кроме как расковыривать подноготную всех желаний, черт характера, поступков — опускаясь насколько возможно глубже, вплоть до физиологии, вплоть до того предела, за которым начинаются темные, клубящиеся бездны, невыразимые словами. И переживания, индуцируемые такими текстами, сродни переживаниям пациента в кабинете психотерапевта. Сначала — тревога от первых прикосновений, потом — страх, отвращение, отчаяние, когда болезненный узел нащупан, и наконец — облегчение, катарсис: узел вскрыт, назван, разъяснен, разрублен…
Из коллективного агитатора и пропагандиста литература становится коллективным психоаналитиком. Но отнюдь не для того, чтобы лечить. За лечение как таковое деньги получают врачи. Литература получает деньги за то, что заставляет потребителя ощущать сладкую боль мимолетного понимания себя.
Есть и другая грандиозная группа переживаний, не менее важных, чем переживания углубляющие и усугубляющие. Это отвлекающие, развлекающие, экранирующие от реальности переживания. Они не дают людям сходить с ума, зацикливаясь на болячках реальности. Ведь даже в благополучном обществе — а подчас в благополучном обществе тем более — человек, каждочасно сосредоточенный на своих проблемах и болячках очень быстро слетает с катушек. Когда человек еще, так сказать, практически здоров, но уже мрачноват, занудноват, ни о чем, кроме собственных невзгод, разговаривать не может, что первым делом прописывают спокон веку врачи? Перемену обстановки. Смену впечатлений. Но прогуляться на Гавайи — Багамы не вдруг решишься. А если есть возможность отвлечься на час-другой ежевечерне, глядишь, и вовсе не придется тратить честно наворованные миллионы на поездку к морю.
Индуцированием экранирующих переживаний занимается развлекательная литература.
Здесь успех — а, следовательно, и коммерческий успех — достигается прямо противоположным образом: как можно большим уходом от действительности. Уход может достигаться по разному: от юмора и гротеска через детектив, фантастику, абсурд к каким-нибудь психоделическим изыскам. Но суть одна — максимально условный, подчас сам по себе парадоксальный фон, упрощенный или, во всяком случае, резко сдвинутый по какой-нибудь из фаз язык и максимально усложненный, насыщенный до предела скачками и курбетами событий сюжет. Чем легче проглатывается такой текст, тем основательнее он вытесняет из сознания потребителя реальность с ее сложностями и неприятностями. Чем интенсивнее индуцируемые переживания по условным, игровым поводам, тем сильнее эмоциональный резонанс текста с неизбывным желанием любого индивидуума снова, как в детстве, быть способным на любой подвиг, простым, смелым, цельным, безукоризненным, напрочь лишенным вообще всякого подсознания.
Ясно, что подобное чисто художественное функционирование в обеих своих ипостасях выглядит малопрельстительным для большинства российских писателей. Представление о почти космической роли литературы вошло в кровь и плоть культуры. Сеятелю Разумного, Доброго и Вечного переквалифицироваться в сортировщика ли грязного белья, в массовика ли затейника одинаково тошно. Да и читатель, вспаханный и засеянный Достоевским, Толстым да Солженициным, по-прежнему ждет от серьезной литературы не столько виртуозно-воровского, как сейфы вскрывают пилочками профессионалы, вскрытия тайников своей души, не столько бесконечной корриды, на которой в роли быка выступает его собственный микрокосм, сколько литургического прорастания во всем народе своем, во всем человечестве, а то и — чего нам, беспортошным, мелочиться — в Боге… Не находя этого, он с тем большей охотой шарахается к литературе развлекательной, — а она по ряду факторов практически без боя сдана нами закордонщикам. Серьезные же писатели наши никак не могут оторваться от эпохи, когда литература была больше, чем литературой — от тогдашних проблем, тогдашней эстетики, тогдашней значимости в обществе. Продолжение старыми средствами борьбы с краснозвездным драконом обусловлено не столько благородной ненавистью к нему или страхом его возвращения — хотя ссылаться на эти мотивы можно до хрипоты, — сколько тем, что лишь так можно продлить столь необходимую психологически иллюзию, будто ты больше, чем поэт.
Но именно для тех, кто работает, как десять лет назад, это — иллюзия. И не только иллюзия — ловушка. Эпоха сменилась, колесо судьбы свершило свой оборот. Демократия отнюдь не победила еще, но в данном случае это не важно; важно, что официальная пропаганда теперь ругает то, что ругали в предыдущую эпоху писатели демократического направления, то есть те, кто, в сущности, определял лицо серьезной литературы. И в глазах подавляющего большинства людей это есть неоспоримое свидетельство того, что «ихняя» демократия победила уже, и все вот это, что за окнами снаружи, и сулили прежние правдоискатели, совесть народа, всем нам в качестве рая. То есть теперь литератор-демократ, решившийся взяться за перо (вместо того, чтобы вместе с народом смотреть «Просто Марию»), но не могущий оторваться от своих старых, выстраданных, совсем еще недавно — героических клише, автоматом оказывается официозом и, следовательно, автоматом же ампутируются все надлитературные свойства производимого им текста. А именно на них текст традиционно ориентирован. Следовательно, ему не подняться выше чего-нибудь столь же драгоценного для российской словесности, сколь была когда-то «Молодая Гвардия» Фадеева. Более того. Как эта самая «Гвардия» с течением времени стала произведением фактически антисоветским, вызывая своей день ото дня все более очевидной холуйской искусственностью лишь отвращение к отстаиваемым ею идеям так и ороговевшие демократические перепевы будут лишь поднимать страну огромную в поход к Индийскому океану.
С другой стороны, поскольку сварганенный демократами социум оказался вовсе не таким, каким он представлялся в обещаниях, когда-то официозная квазилитературная критика демократии стремительно и столь же автоматически начинает приобретать надлитературный характер, поскольку оказывается единственным литературным течением, снова, как встарь, толкующим о разнице между официальной и реальной картинами мира. К тому же любые вновь публикуемые вещи, даже вполне убогие с художественной точки зрения, обречены на сочувствие привыкшего к сверхлитературе читателя, если они матерят якобы построенную демократию и ее строителей. И это положение будет сохраняться, покуда страна вынуждена лечить подобное подобным, по принципу «против лома нет приема, окромя другого лома» — то есть перелопачивая тоталитаризм в демократию посредством авторитаризма.
Кто первым удовлетворит потребность читателя, по привычке все еще ждущего от словесности социальных откровений, в художественном вызове существующему строю? «Коммунофашисты», всегда готовые шустро накидать тома и тома с позиции «вот вам ваша демократия»? Или «дерьмократы», задача которых куда сложнее посмотреть с позиции «это еще не демократия»? От ответа на сей вопрос в немалой степени зависит, наступит ли вообще не тоталитарная и не авторитарная эпоха нормально срабатывающих обратных связей в обществе, когда литератор сможет наконец стать всего лишь литератором.
А уж тогда, возможно, Россия ухитрится-таки доказать делом пресловутую специфику своего социально-культурного пространства и сумеет найти словесности какую-то новую великую роль, так, чтобы поэт снова, но уже на новом витке, стал больше, чем поэт.
Если поэт захочет.
2. СОВЕТСКИЙ СОЮЗ БОЛЬШЕ, ЧЕМ РОССИЯ
«КНДР (Куча Независимых Деревень России) против СССР»
В последнее время модно стало говорить, что история учит лишь тому, что ничему не учит. Этот тезис очень на руку тем, кто и не хочет ничему учиться; они его и повторяют чаще других, лицемерно сокрушаясь по поводу его несокрушимости. Похоже, он на руку и сонмищам президентов, в одночасье, как зубы дракона, взошедших и заколосившихся на российской земле. Каждому из них мстится, что он принципиально умнее и хитрее всех своих предшественников, и поэтому, делая зачастую то же, что и они, добьется принципиально иных результатов. Практика показывает, что таки нет.
Национальную — а вернее, многонациональную катастрофу, постигшую нашу страну в девяносто первом году, в некоторых кругах принято именовать «распадом последней империи». Подразумевается, что слово «империя» есть ругательство; тогда слово «распад» автоматически приобретает благостный характер. Язык вообще очень хитрая штука. Охотно верю, что для мусульманина слово «неверный», по-русски весьма отвлеченное и выспреннее, звучит с такой же предметной отвратительностью, как для нас, например, слово «падаль» или «гнида». И как тогда, скажите, оставаясь в рамках языка, продолжая говорить на нем, научить веротерпимости? «Нужно уважать падаль»? «Гниды тоже люди»? Легко представить реакцию публики на подобные призывы. То же и тут. Распад плохого — всегда хорошо. Но если отрешиться от догм, унаследованных демократической общественностью прямо от столь справедливо порицаемого ею «Краткого курса истории ВКП(б)» (Российская империя есть тюрьма народов), и попытаться, поразмыслив, слущить собственные эмоции с явления, можно увидеть, что в конце XX века империя — это всего лишь многонациональное государство, с большей или меньшей степенью жесткости управляемое из одного наднационального центра. В отличие от государств столь же или даже более централизованных, но относительно мононациональных назовем их, чтобы подобрать термину «империя» столь же современно звучащий антоним, «королевствами». Но тогда и оплот Свободного Мира, Северо-Американские Штаты, вполне тянут на федеративную империю. И уж, во всяком случае, живут и здравствуют — тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! такие явные империи, как Бразилия, Индия и, тем более, Китай.
