Иоганн Гете - Собрание сочинений в десяти томах. Том десятый. Об искусстве и литературе
ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
Опять листок, исписанный рукою Юлии! Вы снова видите почерк, о котором Вы, как физиономисты, однажды заметили, что он указывает на дух, легко схватывающий, общительный, скользящий по поверхности вещей и удачно их запечатлевающий. По правде говоря, все эти качества мне сегодня необходимы, раз уж я должна выполнить это, в буквальном смысле слова, навязанное мне обязательство, хотя я не чувствую себя ни предназначенной, ни способной к его выполнению. Но милостивые государи этого пожелали, и я приступаю к делу.
Прежде всего мне нужно поведать Вам историю вчерашнего дня, описать лица, которые вчера посетили наш кабинет, и, наконец, рассказать о тех уютных полочках, на которые в будущем попадут все художники и любители, увлекающиеся только частностями искусства, а не искусством в целом.
За первую часть моего задания, поскольку она носит исторический характер, я, пожалуй, возьмусь, до остального же сегодня все равно не дойдет, ну, а завтра я, быть может, сумею уклониться.
Для того чтобы Вы знали, почему я сегодня собираюсь занимать Вас всем этим, я вкратце расскажу о том, что вчера вечером произошло у нас при прощании с гостем.
Мы долго сидели все вместе — имеется в виду дядюшка, молодой друг, который не желает больше фигурировать под именем философа, и обе сестры. Мы говорили о событиях дня и заносили себя, как и всех наших знакомых, в различные рубрики. Когда мы уже собрались расходиться, дядюшка завел вдруг такую речь:
— Кто же известит наших друзей, которых мы сегодня так часто вспоминали, о происшествиях сегодняшнего дня и об успехах, сделанных нами в суждениях о самих себе и о других? А сообщить им об этом необходимо: они нам ответят, и таким образом наш снежный ком будет катиться все дальше и все увеличиваться в размере.
Я на это заметила:
— Самое лучшее, если бы наш дядюшка взялся рассказать историю дня, а наш друг попытался бы кратко описать новую теорию и ее применение.
— Как раз потому, что вы употребили слово «теория», — возразил наш друг, — я вынужден в ужасе отступить и отказаться, хотя всегда рад угождать вам. Я не знаю, что меня толкает в эти дни от одной ошибки к другой. Не успел я прервать молчание и посудачить об изобразительном искусстве, которое мне надо сначала изучить, как я уже даю себя уговорить высказывать какие-то смахивающие на теорию суждения о предмете, в котором едва разбираюсь. Оставьте мне хотя бы сладостное чувство, что я возымел эту слабость из симпатии к моим дорогим друзьям, и сберегите меня от стыда предстать во всем своем несовершенстве перед чужими, которым неприятно показываться в столь отрицательном свете.
Дядюшка на это тотчас же возразил:
— Что касается меня, то раньше чем дней через восемь я не буду в состоянии и подумать о письме, мои здешние и загородные пациенты поглотят все мое внимание; я должен делать визиты, консультировать, ехать за город. Сговоритесь как-нибудь между собою, милые дети! Я думаю, что Юлии следовало бы без дальнейших промедлений взяться за перо, начать с исторической части и кончить спекулятивной. Она всегда хорошо припоминает происходившее, а из ее шуток я вижу, что она подчас опережает нас и в теории. Стало быть, все зависит только от ее охоты, а таковая обычно у нее имеется.
Как обо мне говорили, так я и должна о себе писать. Я защищалась по мере сил, но все же в конце концов принуждена была сдаться и не стану отрицать, что, в сущности, больше всего меня убедили несколько добрых, дружеских слов молодого человека, который имеет надо мной какую-то непонятную власть.
Итак, мои мысли теперь устремлены к Вам, милостивые государи, к Вам спешит и мое перо. Когда я пишу, мне начинает казаться, что я мало-помалу оставляю за собой разделяющий нас путь. И вот я — у Вас; так окажите же мне и моему рассказу любезный прием.
Вчера мы едва успели отобедать, как доложили о посетителях: это был некий гувернер со своим воспитанником. Коварно настроенные и жадные к добыче сегодняшнего дня, мы все тотчас же поспешили в кабинет. Молодой господин оказался красивым, тихим юношей, у гувернера же были не слишком изящные, но вполне приличные манеры. После обычного вступления он окинул взором картины и попросил разрешения письменно отметить лучшие из них. В каждой комнате дядюшка великодушно показывал им лучшие вещи, а посетитель заносил в свою книжку имя художника и название объекта. При этом он осведомлялся, сколько могла стоить каждая такая вещь, сколько она стоит теперь, разумеется наличными, на что ему, естественно, не всегда можно было ответить. Молодой господин был скорее задумчив, чем внимателен, и дольше всего простаивал перед пустынными ландшафтами, скалистыми местностями и водопадами.
Тут подоспел и вчерашний гость, которого я впредь буду называть характеристом. Он казался веселым и хорошо настроенным, шутил с дядюшкой и нашим другом над вчерашним спором и клялся, что сумеет обратить их в свою веру. Дядюшка словоохотливо отвечал ему и направился с ним к одной интересной картине, друг же наш казался мрачным и угрюмым, за что я его и выбранила. Он сознался, что веселость противника на мгновение расстроила его, и обещал приободриться.
Не успел дядюшка вступить в оживленную беседу со своим гостем, как вошла дама с двумя спутниками. Мы, девушки, в ожидании этого визита принарядились и теперь поспешили ей навстречу. Она была любезна и разговорчива; известная серьезность, подобавшая ее положению и возрасту, нас не отпугивала. На голову ниже, чем мы с сестрой, она, казалось, все же смотрела на нас сверху вниз, радуясь превосходству своего ума и знаний.
Мы спросили, что она хотела бы осмотреть.
Она заверила нас, что предпочитает осматривать галерею или кабинет в одиночестве, — так, мол, удобнее предаваться чувствам. Мы ее предоставили ее чувствам и следовали за ней на приличном расстоянии.
Услышав, как она, обращаясь к одному из своих спутников, распространялась насчет нидерландских картин и их неблагородных сюжетов, я подумала, что хорошо исполню свой долг, поставив на возвышение ящичек, в котором находится чудесная лежащая Венера. Мастер, создавший ее, неизвестен, зато известно, что она прекрасна. Я раскрыла двери и попросила их взглянуть на Венеру в правильном освещении. Но какую же я потерпела неудачу! Едва взглянув на картину, она потупила глаза и тотчас же с неодобрением перевела их на меня.
— Я не ожидала, — воскликнула она, — что скромная молодая девушка так спокойно поставит передо мной подобную вещь!
— Почему же? — осведомилась я.
— И вы еще спрашиваете? — воскликнула она.
Я взяла себя в руки и с притворной наивностью заметила:
— Право, милостивая государыня, я не понимаю, почему мне не следует показывать вам эту картину. Напротив, я думала изъявить вам свое почтение, показав это сокровище нашей коллекции, которое обычно выкладывают напоследок.
Дама. Значит, эта нагота не оскорбляет вас?
Юлия. Не понимаю, как могло бы оскорбить меня прекраснейшее из того, что открывается нашему взору, а кроме того, эту вещь я вижу с детства.
Дама. Не могу похвалить воспитателей, которые не скрывали от ваших взглядов подобных вещей.
Юлия. Простите меня! Но ведь это невозможно. Меня учили естественной истории, мне показывали птиц в их оперенье, зверей в их шкурах, не забывали даже о рыбьей чешуе — и для меня должны были делать тайну из человеческого тела, на которое все указывает, намекает, к которому все стремится? Да разве это возможно? Ведь если бы всех людей скрыли от меня под монашеским одеянием, мой ум не передохнул бы и не успокоился, пока сам не додумался бы до человеческого тела. И разве я сама не девушка? Как можно скрывать человека от человека? Да к тому же не хорошая ли это школа скромности, когда нас, считающих себя довольно красивыми, поучают истинно прекрасному?
Дама. Смирение, в сущности идет изнутри, мадемуазель, и настоящая скромность не нуждается в наставлениях извне. Мне кажется, что к числу женских добродетелей относится также и умение укрощать свое любопытство, сдерживать нездоровую пытливость или, по крайней мере, не направлять ее на вещи, опасные в стольких отношениях.
Юлия. Очень может быть, милостивая государыня, что существуют люди, способные к столь отрицательной добродетели. Что касается моего воспитания, то за него вам следует порицать моего уважаемого дядю! Когда я уже была в состоянии размышлять над собой, он частенько говорил мне: «Привыкай к свободному взгляду на природу! Она всегда будет пробуждать в тебе серьезные суждения, а красота искусства освятит чувства, которые отсюда возникнут».
Дама повернулась ко мне спиной и заговорила по-английски со своим молчаливым спутником. Мне показалось, что она не очень довольна моим свободомыслием. Затем она снова обернулась, и так как она стояла неподалеку от одного «Благовещения», то я и подвела ее к нему. Она стала внимательно рассматривать картину и немало восхищалась крыльями ангела и их «исключительно натуральным» изображением.
