Аркадий Белинков - Юрий Тынянов
С мерзавцев Тынянов начинает новую главу «Кюхли», новую главу русской истории. И первое имя, которое стоит в первой главе «Смерти Вазир-Мухтара», — имя Булгарина. Булгарин стоит у входа в новый роман, в новую эпоху русской истории. В романе, первую главу которого предваряет имя Булгарина, темы измены, бесплодия и «уксусного брожения в крови» играют важнейшую роль.
Но в «Кюхле» уксусного брожения нет, и поэтому появление Булгарина и Греча сразу же после разгрома восстания становится лишь эпиграфом к новой эпохе. Пребывание же Булгарина и Греча в главе кратковременно, и поэтому захват ими повествовательной власти мнимый. Все это нужно для того, чтобы показать, кто победил, и самое главное — показать историческую преходящесть победы.
Писатель трезво и точно оценивает историю. Он хорошо помнит, что, кроме Булгарина и Греча, в эти годы «внутри государства совершалась великая работа, — работа глухая и безмолвная, но деятельная и непрерывная; всюду росло недовольство, революционные идеи за эти двадцать пять лет (то есть после 1825 года. — А.Б.) распространились шире, чем за все предшествующее столетие…»[69]
В эти годы Тынянов еще не думал о том, что после декабристского и других восстаний оставалось все меньше надежд на свободу.
В «повести о декабристе», в которой рассказывается о гибели движения, а одной из причин гибели была измена, изменников нет и тема измены едва намечена. Во втором романе измена, изменники становятся темой, мотивами и действующими лицами.
Измена в «Кюхле» носит частный, преимущественно не политический характер, традиционно связана с Булгариным, и там, где выделена в сюжетную линию, связана с двумя женщинами. Первая женщина легкомысленна и существенной роли в жизни героя не играет. Вторая ждала Вильгельма пятнадцать лет и изменила не человеку, которого не разлюбила, а слову: она не поехала за ним в Сибирь. Автор относится к ней хорошо и не упрекает ее. Об измене тайному обществу сказано только в связи с доносом Ростовцева. Трубецкой, заподозренный в измене или трусости, оказывается не изменником, а трусом. Людей, изменивших декабристам, в романе нет. Они появятся во втором романе и не упоминанием, а действующими лицами, решающими судьбы целых сюжетных линий.
Женская измена в «Кюхле» мотивирована бытовыми причинами: легкомыслием и тем, что «сердце стареет». Первая измена описана подробно и без обобщений: автор не настаивает на том, что все женщины во все века человеческой истории изменницы. О булгаринской измене сказано вскользь, в прошедшем времени: «Этот неопрятный, толстый человек, который был когда-то изменником…» В «Кюхле» измена не играет существенной роли, потому что нет главной измены: измены декабристов своему делу. Верность декабризму в романе сохранена на всю жизнь. После гибели декабризма Кюхельбекер все время вспоминает о днях, когда он был в «стае той орлиной»[70], и из всех воспоминаний эти самые радостные: так вспоминается молодость. «Узник седеет, горбится, зрение его слабеет, здоровье начинает изменять. И все-таки он молод… Время для него остановилось. Он может умереть от болезни, может ослепнуть, но умрет молодым».
Убежденный в верности своего героя декабризму, Тынянов не дает в романе следствия.
Поведение декабристов на следствии кажется необъяснимым: в подавляющем большинстве эти смелые, самоотверженные и решительные люди, попав в тюрьму, растерялись тотчас же и в первые же дни были сломлены. П. Е. Щеголев по этому поводу пишет: «…следственные процессы… производят тяжелое впечатление полнейшей бессистемностью показаний, обилием сообщений, признаний и раскаяний»[71].
Строгий и осторожный историк, П. Е. Щеголев после многолетнего изучения материалов следствия и суда над декабристами делает такое заключение:
«Привлеченные к следствию заговорщики — от прапорщика до генерала — не проявили никакой стойкости и с удивительной безудержностью спешили поведать своим судьям все тайные действия, все слова, вымолвленные со значением и без значения в пустой болтовне, все мысли, даже самые сокровенные; спешили назвать возможно больше имен, хорошо зная, что всякое указание влечет за собой арест; не останавливались по временам даже перед наветами и оговорами своих товарищей и раскаивались, раскаивались без конца. Следователи без особых усилий добивались от своих подследственных ответов на все вопросы. Напрасно было бы объяснять такое чрезмерное обнажение тайн сознательным стремлением уяснить правительству смысл и значение своей заговорщической деятельности и таким образом как бы продолжить пропаганду дела. Такое объяснение не отвечает положению вещей, ибо — надо признать — огромное большинство декабристов выказало самое настоящее малодушие. Если бы они не были на следствии так красноречивы, так многоглаголивы, если бы больше думали о возможных результатах своих оглашений и выдач, то, несомненно, было бы меньше жертв, меньше страданий, и самая революционная идея не была бы сведена к такому ничтожному бытию, в какое она попала после суда над декабристами»[72].
Вероятно, П. Е. Щеголев не вполне прав, считая, что «полнейшая бессистемность показаний, обилие сообщений, признаний и раскаяний» вызваны только «малодушием».
Декабристы признавались во всем не под пыткой — с ними обращались весьма гуманно (конечно, по отечественным понятиям и порядкам). Они признавались не только из страха, от ослеплявшего всегда русское общество ужаса перед застенком, хотя хорошо помнили, что было с их предшественниками, и не только потому, что знали, что в России нет закона, а есть державная воля, и поэтому человек беззащитен и в любую минуту с ним могут сделать все, что нужно для «пользы отечества». Вне всякого сомнения, страх перед дознанием был чудовищным. Судилища, происходившие в павловскую и предшествующие эпохи, сопровождались пытками и кончались увечьями. Ужас общества был непреоборим, неизгладим.
Но страх был не единственным и, может быть, даже не главным из всего, что давало победу правосудию в самодержавной стране. И нужные показания были получены не только от трусов и не только от тех, кому пришлось особенно тяжело. Отношение же к подследственным было не одинаковым, и это было связано с тем, как тайный комитет и особенно сам Николай Павлович оценивали личность и поведение арестованного.
До нас дошло много рассказов о жизни декабристов под следствием. Среди них выделяется своей обстоятельностью и живописностью рассказ И. П. Липранди:
«…Из прихожей стеклянная дверь, через нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; все это во втором часу пополуночи меня поражало. «Вот, господа, еще вам товарищ!» — сказал Жуковский (адъютант дежурного генерала. — А.Б.); все глаза обратились на меня. Здесь сидели за чайным столом: бригадный генерал 18 дивизии Кальм; известный Грибоедов; адъютант Ермолова Воейков (оба привезенные с Кавказа), отставной поручик Генерального штаба А. А. Тучков (старший брат бывшего в Москве генерал-губернатора) и предводитель дворянства Екатеринославской губернии Алексеев… Поздний чай произошел от того, что Воейков и Грибоедов были на допросе в Комиссии, находящейся в крепости. Через час мы все были как старые знакомые. Предмет разговора понимается: вопросам, расспросам и взаимно сообщавшимся сведениям не было конца. Содержались мы на свой счет, обед брали из ресторации; позволено было выходить вечером с унтер-офицером для прогулки… книг, набранных Грибоедовым от Булгарина, было много»[73].
Так содержались подследственные.
Или так:
«Присылаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железа; поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея»[74].
Но чаще всего арестованные содержались таким образом:
«Присылаемого Берстеля посадить по усмотрению и содержать строго»[75].
«Присылаемого Анненкова посадить по усмотрению и содержать хорошо»[76].
Но и те, кто был закован в железа, и те, кто пил чай, не могли представить себе, что придется пережить их потомкам в еще более просвещенные времена.
Недостойное поведение декабристов на следствии нельзя объяснить только страхом. Среди них было много людей, ходивших, не сгибаясь, под ядрами, и людей, стоявших под пистолетным дулом на дуэлях, и людей, хорошо знавших, с какими опасностями связано дело, на которое они шли.
Поведение декабристов во время следствия и суда необходимо оценивать в связи с тем, что всегда политический процесс соотнесен со страной, с отношением общества к нему. Одиночество и изолированность декабристов, которым следствие и суд старательно внушали мысль о враждебности к ним страны, общественного мнения, обезоружили их и заставили усомниться в своей правоте. Для политического преступника, который идет на нарушение закона не для своей выгоды, а во имя других, уверенность в ненужности его дела другим равна признанию бессмысленности этого дела. И во всех последующих за декабристским процессах люди, горевшие отвагой, когда были уверены в необходимости своего дела, становились жалкими, мелкими и ничтожными трусами, поведение которых десятилетиями невозможно было разгадать не только потому и не главным образом потому, что к ним были применены строжайшие запрещенные законом методы ведения следствия, но потому, что вокруг дела, которому они отдавали жизнь, и вокруг них самих была создана атмосфера всеобщей враждебности к их делу и к ним самим. Таким способом внушалось, что дело, которому они отдали жизнь, бессмысленно и ненужно.
